Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать произошедшее и обрести способность двигаться.

Да, это был Петрик. Я целовала его грязное лицо, а он оставался без сознания.

Каролина вытаращила на меня глаза:

– Кася!

Я не могла вымолвить ни слова и замахала руками, подзывая других медсестер. Наверное, так машут потерпевшие кораблекрушение на необитаемом острове.

К нам подбежали медсестры. Каролина объяснила им, что у меня случился нервный срыв, поэтому, мол, я начала целовать раненого русского солдата.

– Это он, это он, – вот все, что я смогла пробормотать.

– Кто, Кася? – спросила Каролина. – Успокойся и скажи – кто это?

– Это Петрик.

– Твой Петрик? Ты уверена?

Я кивнула в ответ, а девочки бросились меня обнимать и целовать.

После они помогли мне снять с Петрика грязную форму и закончить с умыванием.

Он был без сознания, а я сидела рядом, держала его за руку и упивалась собственным счастьем. Я попросила одну из медсестер сбегать за Зузанной – сама не решилась, боялась, что Петрик может исчезнуть.

От переводчика мы узнали, что русский, который лежал на соседних носилках, воевал вместе с Петриком. Когда русские освободили Майданек, его уговорили пойти на службу в Красную армию. Еще он рассказал, что Петрика после ареста вместе с остальными отправили в Майданек, где использовали на строительстве лагеря.

В тот же вечер Зузанна с папой помогли мне перевезти Петрика к нам домой, в мою спальню. Он сильно исхудал, но сестра осмотрела его как профессиональный доктор и пообещала, что шанс на выздоровление есть. Она не раз сталкивалась с черепно-мозговыми травмами. В большинстве случаев, если отек спадает, мозговая деятельность приходит в норму.

Петрик открыл глаза через несколько недель, а заговорил еще позже, но я была рада каждому самому маленькому шажочку на пути к выздоровлению. Я носила с собой спичечницу и складывала в нее все вкусное и питательное, что могла раздобыть за день, – то кусочек сосиски, то ломтик ветчины, – и Петрик постепенно набирался сил. Наступил день, когда он произнес свои первые слова: «Пожалуйста, включите радио». Мы с Зузанной, чтобы отметить это событие, устроили вечеринку, а он лежал на кровати и, слабо улыбаясь, наблюдал за нами. Петрик напоминал мне птичку, которая однажды с лету врезалась грудью в окно нашей кухни и потеряла сознание. Он очень медленно приходил в себя, а потом вдруг в один день встал и пошел.

Мы не расспрашивали его о годах в Майданеке, а он не рвался рассказывать. У каждого из нас была своя тяжелая ноша.

Встав на ноги, Петрик, не теряя времени, сразу устроился сторожем на стекольную фабрику. Владелец как раз ее открыл после восстановления. А когда Петрик набрал вес, он еще стал работать водителем в городской службе скорой помощи. Я видела, как к нему возвращается физическая форма, но мне казалось, что какая-то часть его души утеряна безвозвратно. Ушла романтика. Петрик вкладывал все силы в работу, но в наших взаимоотношениях не проявлял никаких чувств. А я придумывала для этого всякие оправдания: он очень устал; ему грустно, или, наоборот, он слишком счастлив, что вернулся домой.

Однажды утром меня разбудили раскаты грома. Я даже спросонья подумала, что все еще в Равенсбрюке, а где-то вдалеке бомбят город. Но потом увидела стекающие по стеклу окна капли дождя и расслабилась. Хотя тут же собралась, поскольку вспомнила, что в этот день буду ездить вместе с Петриком в «скорой». Санитарка-стажер должна сидеть впереди, рядом с водителем. Петрик избегал оставаться со мной наедине и очень старался не прикасаться, даже случайно, именно поэтому я так радовалась возможности провести с ним целое утро в кабине водителя, где между нами окажется лишь рычаг переключения скоростей. Дождь вынудит его оставаться в кабине и закрыть окна, и Петрик будет только со мной, и ни с кем больше.

Устроившись на переднем сиденье, я чувствовала себя такой элегантной в белом халате и шапочке.

Может, он захочет меня поцеловать? А я? Могу я поцеловать его первой? Или это слишком нагло для девушки?

Что я знала о таких вещах? Тот отрезок юности, когда учатся ритуалам романтических отношений, я провела в заключении.

Я даже не понимала, считает ли Петрик меня привлекательной. Белые чулки, которые мы все носили, не очень маскировали мою изуродованную ногу. Люди на улице, увидев меня, часто останавливались с открытыми ртами, в их глазах читался вопрос: «Что с тобой такое случилось?»

Может, он теперь считает меня уродливой? Стоит ли рассказать ему о том, что сообщила мне Луиза? Про то, что он меня любит? Нет, я обещала, что выполню ее последнее желание и никогда ее не выдам.

– Сколько машин, – буркнул Петрик и сбавил скорость. – Где только они бензин достают? В больницу поедем кружным путем.

После возвращения домой он нервничал и злился по малейшему поводу. Например, из-за заторов на дороге. Из-за неправильного ударения в слове. Из-за брызг дождя.

– Нам торопиться некуда, – напомнила я. – Мы же носилки перевозим.

Дождь к этому времени усилился, и дворники на лобовом стекле проигрывали битву струям воды. Мама бы сказала – льет как из ведра.

Мама.

Мы свернули на улицу Нади.

– Будем проезжать мимо ее дома, – пробормотала я.

– Кася, я знаю. Не слепой.

– Ты так и не сказал мне, что означает «Жегота». Это было написано на конверте, который я взяла на той квартире.

– Совет помощи евреям. Надина мама знала одного из основателей этой организации.

– Где ты их прятал?

– Мне бы не хотелось…

– Ты не можешь все время держать это в себе.

Петрик снова переключил скорость и, не отрываясь, смотрел на дорогу.

– Они жили на разных безопасных квартирах, – наконец произнес он. – Пока эти квартиры были безопасными. Потом какое-то время в подвале у Зета. А когда нас арестовали…

Когда мы подъезжали к дому Нади с блестящей от дождя оранжевой дверью, движение совсем замедлилось.

Я первой увидела черный комок на пороге.

– Стой, Петрик. Там Фелка.

– Опять?

Петрик потянул рычаг тормоза, включил мигалку на крыше «скорой» и выпрыгнул из кабины. Я тоже быстро, насколько могла, выбралась из высокой кабины и поднялась на крыльцо. Фелка, свернувшись клубочком, лежала на коврике, она вымокла, но не робела.

В доме Нади теперь жили Рискасы, симпатичный учитель и его жена. Их дом в Варшаве разбомбили, и они, поверив новым властям, которые обещали бесплатное жилье, перебрались в Люблин. Власти вынуждены были раздавать такие обещания, ведь многие поляки не доверяли новому правительству. Они не возвращались из Лондона и других мест, поскольку подозревали, что Польша не станет такой свободной и независимой, как декларировал Сталин.