Это было то самое пшено, которое папа закопал на заднем дворе в начале войны. Я была рада, что, несмотря на риск привлечь внимание к церемонии, от этого обычая все же отказываться не стали.

Я опустилась на колени рядом с Петриком:

– Ты совсем ничего не ел. Рагу уже почти не осталось. Только что принесли твои любимые сосиски. И все собираются танцевать куявяк.

– Сейчас приду.

Петрик по натуре не был весельчаком, но таким мрачным я его еще никогда не видела.

– Гости спрашивают, куда делся жених.

Петрик молчал целую минуту, а я не могла разглядеть в полумраке его лицо.

– Кася, какой же я все-таки трус. Мои товарищи по подполью прячутся в лесу, траву с голоду едят, а я тут жирую.

Музыка в соседней комнате заиграла веселее.

– Ты не виноват в том, что папа хочет защитить своего зятя. Нам тоже нелегко, ты знаешь…

– Я просто думаю, как бы поступил отец на моем месте. Он не был трусом.

Петрик редко об этом говорил, хотя уже давно просочились слухи о том, что происходило в Катынском лесу. Русские, конечно, обвиняли во всем нацистов, но мы знали, что это энкавэдэшники расстреляли там тысячи представителей польской интеллигенции. Капитан Баковски, скорее всего, был в числе расстрелянных.

– О чем ты?

Я положила голову ему на колени и почувствовала, что он держит в руке что-то твердое и холодное. А когда он убрал руку, я заметила металлический блеск.

– Это папин пистолет? Ты что…

– Мне просто становится легче, когда я держу его в руках.

Я медленно разжала его пальцы и забрала пистолет.

– Тебе лучше вернуться к гостям, – сказал Петрик. – Невеста не должна исчезать со свадьбы.

От одного только прикосновения к тяжелому гладкому пистолету у меня все похолодело внутри.

– Они и тебя тоже хотят видеть.

Петрик даже не попытался вернуть пистолет.

Я убрала его в полку папиного стола.

– О, Петрик, – вздохнула я и снова опустилась рядом с ним на колени.

Мы еще немного посидели в темноте отцовского кабинета. А в соседней комнате оркестр заиграл заздравную для жениха и невесты «Сто лет».

Так называемый Нюрнбергский процесс по делу врачей был фарсом от начала и до конца. Эмоциональная травма от этого фарса вызвала у меня целый ряд бронхиальных инфекций. Они, безусловно, ослабили мой организм. Ожидание. Кипы бумаг, которые следовало бы сжечь, чтобы не дать замерзнуть добропорядочным немцам. Сто тридцать девять дней процесса. Восемьдесят пять свидетелей. Бесконечные перекрестные допросы. Одни только показания доктора Гебхардта заняли три дня, и за этим было особенно тяжело наблюдать. Он давал детальные описания операций и тем самым тащил за собой нас с Фрицем. Чтобы доказать, что эти процедуры были безобидными, он даже предложил провести их на себе, но его предложение отвергли.

И какой черт меня дернул спросить у Альфреда Зайдля, моего адвоката, о судьбе Бинц и Маршалл, которых судили в Гамбурге по так называемому делу персонала лагеря Равенсбрюк? Ведь мне в то утро предстояло давать показания. В результате страх только усилился.

– Первой повесили Элизабет Маршалл, – сообщил Альфред. – Потом Доротею Бинц. Вилмер Хартман пошел последним. Так сказать – сначала дамы.

Когда он показал мне фото в газете, у меня свело мышцы живота. У Вилмера руки были связаны за спиной, шея сломана в районе пятого позвонка, а на ногах все те же замечательные туфли. В его случае все прошло удачно: узел под левой скулой сломал шейный позвонок, что, в свою очередь, повредило спинной мозг. Я внимательно изучила снимки других повешенных. Они висели, как утки на стойке охотника. Лица искажены от ужаса. У меня даже руки задрожали, когда я на них смотрела. Многие, перед тем как подняться на тринадцать ступенек к виселице, обратились в религию. И всех похоронили в безымянных могилах.

То, как развивались события в суде, тоже не прибавило мне уверенности.

Для начала – «кролик» из Равенсбрюка на месте свидетеля.

– Вы узнаете доктора Герту Оберхойзер? – спросил Александр Харди, первый помощник юрисконсульта со стороны обвинения, довольно симпатичный мужчина с залысинами.

«Кролик» указала на меня.

Как такое возможно? Они меня запомнили? Я никого из них не запомнила. Они знали мое имя? Мы же были так осторожны. Альфред сообщил мне, что поляки просили экстрадировать меня в Польшу и там призвать к ответу. Причем только меня. Остальные, по их мнению, причинили «кроликам» меньше вреда? Альфред оспорил ходатайство и выиграл.

Скоро придет и мой черед.

– Обвинение вызывает Герту Оберхойзер, – объявил Харди.

Фриц посмотрел на меня так, будто думал, что способен одним своим взглядом вселить в меня мужество. Я сделала глубокий вдох. В голове стучали молотки. Когда я заняла место для дачи показаний, перед глазами все поплыло. Я попыталась отыскать на балконе маму.

– Герта Оберхойзер, вы добровольно участвовали в опытах с сульфаниламидом? – спросил Харди.

– Опыты проводились над заключенными, которые были приговорены к смерти, – ответила я. – Они бы в любом случае умерли. А наши исследования помогали немецким солдатам.

Я наконец отыскала на балконе маму. Она прижала пальцы к губам.

А где же Гюнтер?

Харди махнул в мою сторону какими-то бумагами.

– Кто-нибудь из заключенных был расстрелян или казнен после проведенных над ними опытов?

– Да, но это были политические заключенные… – На свидетельской трибуне прямо передо мной зажглась красная лампочка. Мне следовало говорить медленнее – переводчик не успевал. – Политические… заключенные… приговоренные… к смертной казни.

– В ваших письменных показаниях касательно смертельных инъекций вы признались, что лично сделали пять или шесть. Это верно?

И зачем я признала это в письменных показаниях? Может, следует притвориться, будто я не понимаю перевод?

– Нет, – ответила я.

– Итак, вы делали инъекции, и после этих инъекций люди умирали. Это верно?

– Да. Но, как я уже говорила на предварительном допросе, инъекции делались с целью помочь пациентам избавиться от мучительных страданий.

– И в результате этой помощи они умирали? Верно? – уточнил Харди.

Я сфокусировала взгляд на своих руках, которые были сложены на коленях.

– Нет.

– Повторю вопрос: и в результате этой помощи они умирали? Верно?

Сердце колотилось в груди, а я не отрываясь смотрела на руки.

– Как я уже говорила, эти пациенты испытывали смертельные мучения.