– Мисс Оберхойзер, вас повышали в звании, вы были награждены медалями?

– Меня наградили крестом «За военные заслуги», если я правильно помню.

– За какие именно заслуги?

– Я не знаю.

Харди облокотился обеими руками на трибуну и подался вперед.

– За ваше участие в экспериментах с сульфаниламидом?

– Разумеется, нет.

– У меня больше нет вопросов, ваша честь.

Хоть и существовали свидетельства о том, что американцы проводили эксперименты, подобные тем, за которые нас судили, американские судьи были явно потрясены, и в итоге все уперлось в вопрос добровольного участия в опытах.

Мне оставалось только гулять по садику в тюремном дворе и ждать.

Фриц после суда, казалось, был психологически опустошен. В то время как другие доктора пытались собраться и найти какой-то способ избежать обвинительного приговора, Фриц ушел в себя.

Нам запрещалось разговаривать в зале суда, но однажды, когда мы садились в лифт, он успел сказать мне пару слов.

– Они могут повесить меня хоть сегодня. Со мной все кончено.

В процессе по делу врачей Фриц – единственный, кто признал свою вину. Этот факт не остался незамеченным другими врачами, которые были полны решимости до конца отстаивать свою невиновность.

В день вынесения приговора, двадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок седьмого года, я надела предоставленное судом черное платье-пальто с белым воротником. Сердце сильно билось о грудину, пока я слушала, как моим коллегам в огромном зале суда одному за другим выносят приговор. Я ожидала своей очереди в коридоре за деревянной дверью. Рядом молча стоял американский охранник. К этому времени я уже достаточно хорошо освоила английский, чтобы понять, какая участь ожидала доктора Гебхардта.

– Доктор Карл Гебхардт, Военный суд первой инстанции установил и признал вас виновным в военных преступлениях, преступлениях против человечности и участии в организации, которая признана преступной международным военным трибуналом, и по полному списку обвинений, вынесенных вам до этого момента. Карл Гебхардт, вы признаетесь виновным в преступлениях, за которые вы осуждались и осуждаетесь сейчас, и приговариваетесь Военным судом первой инстанции к смертной казни через повешение.

Дышать становилось все труднее. Наступила моя очередь. Дверь плавно открылась, я вошла в зал суда и надела наушники. Поискала глазами маму. Зал суда окрасился яркими, насыщенными цветами.

– Герта Оберхойзер, Военный суд первой инстанции установил и признал вас виновной в военных преступлениях, преступлениях против человечности и по полному списку обвинений, вынесенных вам до этого момента.

Как только в наушниках прозвучало слово «schuldig», я схватилась за перила.

Виновна.

Потом зачитали приговор. Я оцепенела.

– Герта Оберхойзер, вы признаетесь виновной в преступлениях, за которые вы осуждались и осуждаетесь сейчас, и приговариваетесь Военным судом первой инстанции к двадцати годам тюремного заключения, с отбыванием срока в тюрьме, или тюрьмах, или в других местах заключения, которые выберут для вас компетентные органы.

Я очень постаралась никак не выдать свою реакцию на приговор.

Фрица приговорили к пожизненному заключению. Многих, как и Гебхардта, ждала виселица. Я выйду на свободу старухой. За одну минуту сорок секунд – ровно столько ушло на оглашение приговора – меня лишили профессиональной жизни.

Доктора Гебхардта повесили второго июня одна тысяча сорок восьмого года на разборной виселице в тюремном спортивном зале.

Позже я прочитала в газете, что в тот день петли не были нормально завязаны и несколько приговоренных почти десять минут висели живыми. Эти американцы не в состоянии даже смертный приговор привести в исполнение надлежащим образом. Хорошо, что фюрер покончил с собой и избавил себя от участия в этом фарсе.

Вскоре меня автобусом перевезли в тюрьму для военных преступников номер один в Ландсберге, Бавария. Там начался мой срок. Мысль о том, что я не смогу работать практикующим врачом все эти годы, отбирала последние силы. Тогда я и взялась за свою кампанию в письмах.

Первое письмо ушло к бургомистру Штокзее.

Я кричала почти всю среду двадцать пятого марта сорок седьмого года. В люблинской народной больнице мы, медсестры, были рады слышать такие крики, потому что они означают здоровые роды. Тихие роды обычно печальные. Я поняла, что и у моего ребенка легкие тоже в полном порядке. Как санитарка, я не раз была свидетелем того, как ситуация в считаные секунды становится критической. Роды при тазовом предлежании. Синюшный ребенок. У нас были отличные доктора (включая мою сестру), но именно акушерки из родильного отделения развили вокруг меня бурную деятельность. В больнице не хватало обезболивающих и других лекарств, потому я была рада, что схватки и роды прошли без неожиданностей.

Петрик с малышкой на руках стоял возле моей кровати, а вокруг него толпились все медсестры с нашего этажа. Он накинул поверх рабочего комбинезона белый больничный халат и держал нашу девочку очень естественно, а не как обычно держат напряженные и неловкие новоиспеченные папаши. Какими бы милыми и добрыми ни были мои коллеги, больше всего на свете мне хотелось остаться наедине с нашей девочкой и внимательно ее рассмотреть.

– Петрик, верни мне ее, – попросила я осипшим от крика голосом.

Петрик передал мне дочь. Палата была на пятьдесят коек, и заведующая отделением приберегла для меня лучшее место – у дальней стены, подальше от окон и сквозняков и поближе к батарее. Так что мне было тепло, и очень быстро начало клонить в сон. Я вдыхала сладко-кислый младенческий запах и смотрела, как пульсирует родничок у моей малышки. Она была беленькая, как дочка миссис Микелски.

Интересно, сколько сейчас Ягоде? Восемь? Может, назовем дочку Ягодой? Нет, это слишком грустно. Можно назвать Иренкой.

Или Надей.

Петрик выступал за то, чтобы назвать дочь Халиной. По его словам, моей маме это бы понравилось.

Как он не понимает, что мне будет больно по несколько раз на дню произносить имя мамы?

Звонок ознаменовал начало времени посещений. Медсестры быстро разбежались. Первой в палату вошла Марта. В одной руке у нее была тарелка с пончиками с вареньем, а в другой – салфетки.

– Мы с дарами, – сказала она. – Пончики для мамы.

Папа шел в арьергарде, нес сумочку Марты.

– Нет, спасибо. – Я и без пончиков чувствовала себя толстой.

Когда уже придет Зузанна и защитит меня от Марты?

Сестра ассистировала при родах, но потом ее вызвали на перелом.

Марта переложила пончики на салфетку и пристроила ее рядом со мной.