Уго вышел из церкви, сияя от радости. На рыбном рынке в квартале Рибера он купил свежевыловленного красавца-тунца, отправился в дом к виноторговцу Жофре и в качестве подарка вручил рыбину его жене Валенсе.

Через несколько дней после сделки с кларетом Жофре пригласил Уго к себе в таверну. Перекупщик хотел отпраздновать удачную операцию, а заодно и выяснить, готов ли винодел к новым сделкам подобного рода. «Если этот парень сумел продать свое вино примерно по той же цене, по которой закупал кларет, – размышлял Жофре, – он должен быть доволен». А еще Жофре сообщил компаньону важную новость.

– Ко мне приходил одноглазый слуга твоего хозяина, – огорошил он гостя, как только тот переступил порог его таверны, похожей на заведение Андреса Бенета. Здесь тоже торговали вином в разлив.

– Зачем? Что ему нужно? Как он про тебя узнал?

Жофре для начала предложил виноделу сесть за стол.

– Слуга спрашивал, откуда взялся этот кларет, но ведь ты обо мне не упоминал – вот что непонятно…

Недоконченная фраза хозяина повисла в воздухе; гость, чуть подумав, предложил разгадку:

– Сборщик налогов! Одноглазый наверняка его расспрашивал, когда тот явился во дворец за налогом на вино. Вот кто мог про нас упомянуть. Мы ведь в тот день заявили о ввозе кларета, ему оставалось только связать концы с концами. Что ты сказал одноглазому?

– Ничего, понятное дело. Сказал только, что, если он и дальше будет выспрашивать, я обращусь в Совет Ста или в Морское консульство. И добавил, что город защищает своих купцов и торговцев, а я не обязан предоставлять ему никаких сведений и уж тем более называть моих поставщиков.

Уго задумчиво покачал головой.

– Да, он показался мне скверным человеком, – признался Жофре. – Он кричал и угрожал мне, но при упоминании консульства быстро поутих.

А ее Уго заметил лишь в этот момент, посреди разговора: она была юна, улыбчива и сияла чистотой.

– Это моя старшая дочь Эулалия, – представил девушку Жофре.

В словах перекупщика не прозвучало никакого упрека, даром что Уго бесцеремонно ее разглядывал. А ведь от Жофре не могло укрыться восхищение в глазах компаньона – как и то, что дочь ответила гостю обворожительной улыбкой.

– Прошу тебя, Уго, извини ее за дерзость. Эулалия ведь еще так молода…

– Господи, да пускай бы такая дерзость осталась при ней на всю жизнь! – не сдержался Уго. – Прошу простить! – тотчас же опомнился он. – Я не хотел обидеть…

– Ее мать тоже много улыбается, – признался Жофре, жестом успокаивая гостя. А потом сам оглядел дочь с ног до головы – глубокомысленно, как будто в первый раз взвешивая возможность, которая раньше не приходила ему в голову. – Впрочем, не так уж она и молода, – уточнил Жофре решительным тоном. – Ей уже шестнадцать. Быть может, через годик, ну или через два…

В тот день Валенса, мать Эулалии, с восторгом приняла поднесенного гостем тунца и пообещала, что они приготовят его вместе с дочерью. А потом торговец и вся его семья пригласили Уго остаться и отужинать.

Годик. Два, три, четыре, пять… Уго был готов ждать ее столько, сколько потребуется. Несмотря на то что Жофре, Валенса и даже младшие братья Эулалии никогда не оставляли их наедине, Уго все больше влюблялся в эту девушку. Его жениховство выглядело как невинная бесхитростная игра: Эулалия часто ему улыбалась, а иногда и заливалась хохотом, так что Валенсе приходилось напоминать дочери о приличиях. А еще Эулалия порой краснела от легчайшего прикосновения, от случайной встречи их тел. Девушка заливалась румянцем даже и без видимой причины… Может быть, от собственных мыслей. И тогда Уго задумывался: какие мысли могут лишать покоя столь невинное создание?

В каждый свой визит Уго приносил Эулалии какое-нибудь угощение, которым они потом лакомились вдвоем, хотя всегда под надзором, или вместе со всей семьей: это мог быть лангуст, тунец или меч-рыба или фрукты и сыр, а вино он приносил всегда – хорошее вино, лучшее вино, его вилаторту.

Барча заметила, что в Уго что-то переменилось.

– Кто она? – спросила мавританка, но ответа не получила.

Барча с довольным видом подмигнула хозяину, а потом, громко шаркая, ушла к себе в комнату. «Она боится», – понял Уго. Барча решила, что новая женщина станет оспаривать ее власть в доме, которая за прошедшее время успела возрасти почти до всемогущества.

– Она очень славная, – поспешно крикнул Уго вслед мавританке. Барча кивнула устало, не оборачиваясь. Да она стареет, заметил Уго. – Разве ты сама не мечтала меня женить?

– А еще я мечтаю, чтобы Мерсе росла здоровой и счастливой, – взвизгнула Барча. Обернулась и с вызовом посмотрела на Уго, как прежде, как та упрямая Барча, что когда-то пришла на его ферму, вот только голос под конец ее подвел, и последняя фраза прозвучала как жалоба: – И я ращу ее только для того, чтобы в один прекрасный день она меня покинула.

– Не надо так… – Голос Уго тоже дрогнул.

Эта мысль раньше не приходила ему в голову, а теперь такой исход его сильно напугал. Винодел уже научился любить маленькую Мерсе.

– И ты, хозяин, почувствуешь то же самое. Когда кто-то явится и заберет ее у тебя.

Если настроение Барчи колебалось между радостью и тревогой, то Рехина вообще не заметила в Уго никаких перемен. Любовницу ослепляла крепнущая день ото дня ненависть к христианам.

– Теперь они уже запрещают еврейкам быть кормилицами и лечить христианок! – возмущалась Рехина. – Двадцать плетей – еврейке; двадцать дней тюрьмы с кандалами, на хлебе и воде – христианину, который такое допустит. При таких наказаниях разве кто-то осмелится нарушить закон?

Рехина ненавидела христиан. Рехина ненавидела своего мужа, для Уго невидимого, вечно отсутствующего, вечно занятого своими больными, и детей доктора Рехина тоже ненавидела. Повитуха больше не покупала у Уго aqua vitae – в ней отпала всякая надобность. Рехина просто посылала за виноделом, и тогда служанка шла к ферме Святой Марии или дожидалась, стоя чуть поодаль от входа во дворец Рожера Пуча. Когда Уго приходил к Рехине, женщина принималась жаловаться, вопить и проклинать. А потом они обязательно совокуплялись на супружеском ложе, которое всегда пустовало и было готово их принять.

«Почему же Рехина не замечает перемен?» – недоумевал Уго. Когда парень думал об Эулалии, он чувствовал вину за то, что изменяет ей с Рехиной. Иногда Уго даже сопротивлялся, но женщина настаивала, умоляла и плакала. В конце концов любовник уступал ее ласкам и вожделению; было почти невозможно противиться этому чувственному телу, которое отдавалось ему с неудержимой страстью, топило все