«Где я был? Я пошел будить спящих к молитве, и мне некогда было лежать в могиле».

«Прости меня, ребе Давид, — сказал я, — и не сердись на меня, но ты ведь не станешь уверять меня, что ты жив?»

Он посмотрел на меня и спросил: «А ты — ты жив?»

Я удивился: «О чем ты спрашиваешь?!»

«А о чем спрашиваешь ты?»

«Я спрашиваю потому, что видел твое имя, выгравированное на твоем памятнике. Если ты не возражаешь, я прочту тебе стихи, которые на нем написаны:

«Чудо из чудес, — сказал Давид. — Даже имя моего отца упомянули на этом памятнике».

«Где ты видишь имя своего отца?» — удивился я.

«Посмотри внимательней, — ответил он. — Оно упомянуто там первыми буквами».

И тут я сообразил, что первые буквы каждой следующей строки действительно образуют имя Иаков. Я восхитился: «Ну и голова у тебя, ребе Давид! Я прочел эти стихи и не заметил там никакого имени, а ты едва услышал и сразу почувствовал! Но я хочу тебя еще кое о чем спросить. Насколько я помню, старики твоего поколения, когда хотели высечь огонь, чиркали одним кремнем по другому, а ты чиркаешь спичками. Разве в твое время уже были спички? А может, ты вообще не тот ребе Давид?»

«А кто же я? Может, Элимелех?»

«Откуда мне знать».

«Видишь, ты не знаешь и задаешь вопросы».

«Потому что тому, кто спрашивает, отвечают».

«Ну и что, если ему отвечают?»

«Тогда он прибавляет к своему знанию».

«Да, например, когда именно умер такой-то и такой-то и что написано на его памятнике».

«Ты хочешь сказать, что это и все мое знание?»

«Нет, не все — ведь ты еще умеешь соединять слова в похожие строчки. Может, ты напишешь стихи для памятника Ханоху и для памятника Фрейде?»

«Ты думаешь, что я должен это сделать?»

«Я ничего не думаю. Мне дана в руки палка, чтобы будить спящих для молитвы, я бужу и ухожу».

«А они просыпаются, они встают?»

«Моя задача — разбудить, а проверять, встали они или нет, не моя задача. Тот, кому велено делать и кто делает, не оборачивается посмотреть, что делают другие. А сейчас я должен проститься с тобой, мне пора идти, да и ты, как мне кажется, тоже хотел идти».

«Я тоже хотел идти, но задержался из-за Элимелеха, сына Кейсарихи, няньки моей матери», — сказал я.

«Что ты мне рассказываешь? — удивился ребе Давид. — Ведь этот Элимелех, он живет далеко отсюда».

«Далеко отсюда? — переспросил я. — И что он делает?»

«Пишет открытки своей матери».

«И что он пишет?»

«Что хочет вернуться в Шибуш».

«Значит, есть вероятность, что он вернется?»

«Если найдет денег на дорогу».

«А что еще он написал?»

Ребе Давид протянул ко мне руку и сказал: «Читай».

И я увидел, что на ней написано из Иеремии: «Это — бедственное время для Иакова»[222].

Я спросил: «Скажи мне, а кто же тогда тот ребе Давид, который встретился мне, когда я шел делать новый ключ?»

Ребе Давид сказал: «Назови мне день его смерти, и я скажу тебе, кто он».

И с этими словами он кивнул мне и, повернувшись, побрел своей дорогой. А я пошел в наш старый Дом учения.

Я возвратился в Дом учения и вернулся к своим прежним занятиям. Горбился одиноко над книгой, и никто мне теперь не мешал. Элимелех и ребе Давид больше не являлись мне, а что до Реувена, Шимона, Леви, Иегуды и всех прочих, то эти с приходом весны вновь взвалили на себя заботы о заработке и вот — колесят по стране, даже дома не появляются, кроме как в канун субботы, да и то затемно. Не успеют переодеться, как уже суббота, и они встречают ее либо у себя дома, либо в ближайшей синагоге. А зарабатывают они так: Реувен, к примеру, вошел в компанию с Шимоном, а сам Шимон нанялся к агенту по продаже бумажных гильз для сигарет. У этого агента есть маленький автомобиль, похожий на жестяную коробку, и Реувен, научившийся во время войны водить машину, служит у них за шофера, и они мотаются со своим товаром по стране, ищут лавки и пивнушки, в которых продают сигареты, а по ночам так и спят в автомобиле Реувен на сиденье, а Шимон в багажнике. (Сам агент в это время храпит в гостинице.) У сиденья всей длины — три задницы среднего человека, но если ужаться как следует и не обращать внимания на то, что твои ноги свисают и торчат наружу, то и на таком сиденье можно поспать, тем более в короткие летние ночи. Леви нашел себе какой-то другой заработок, но какой именно, я не знаю. А что касается Иегуды, то этот ездит во Львов, привозит оттуда товары для наших шибушских лавочников и берет за это чуть меньше, чем у них взяли бы на почте. И если ему не хватает двух его рук на все пакеты, он кладет поклажу на плечо. А если и плеча не хватает, приходят на помощь добрые люди и одалживают ему свои руки. Всякий раз, когда львовские торговцы дают ему товар, он немного зарабатывает и может отпраздновать свою субботу, а когда товара не дают, то, выходит, зря он ездил, как, к примеру, недавно, когда он поехал взять ткань для одного лавочника (кстати, того самого, у которого я когда-то купил материал для своего пальто), а ему ткань не дали, потому что этот лавочник задолжал поставщику и не расплатился.

Даже рабби Хаим не появляется больше в Доме учения, кроме кануна субботы, когда приходит подмести пол и наполнить водой таз. И всякий раз, когда он вот так приходит, мне кажется, что это в последний раз, потому что его дочка и зять все время зовут его к себе. Мне сказали, что на Шавуот они снова приезжали в Шибуш и будто бы рабби Хаим обещал им наконец переехать. Почему же он раньше не переехал? Только потом мы узнали, что он решил сначала научить сирот Ханоха читать кадиш и молитвы, и вот теперь выполнил наконец это обещание.

Но вернусь к своим делам. Я сижу одиноко в Доме учения, и никто не отвлекает меня от моих занятий. Но если теперь меня не отвлекают другие, то отвлекают собственные мысли. Все, что мне доводится видеть и слышать вокруг, тотчас побуждает меня к размышлениям. Даже те вещи, на которые я обычно не обращал внимания, теперь обретают в моих глазах большую важность и заставляют о них думать. То моя мысль несется с одного конца света на другой, то перелетает с одного человека на другого. Люди, которые давно умерли, чудятся мне живыми, а живые мерещатся умершими. Иной раз я вижу их лицом к лицу, а иной раз мне видятся памятники на их могилах.