что нет в Петербурге ни Потанина, находившегося в это время на Тибете, ни Наумова, который уехал в Сибирь, служил чиновником по крестьянским вопросам и литературой как будто вовсе не занимался… А тут и еще одна неприятная новость: открытие сибирского университета снова откладывалось… «Да будет ли этому конец? — возмущался Ядринцев. — Надо написать по этому поводу фельетон и в ближайшем же номере напечатать… Если к тому времени и «Восточное обозрение» не закроют. Теперь за нами очередь — и воцарится полный сибирский мрак. То-то Кондраты будут довольны… Ну, да ничего, — твердо сказал через минуту, — ничего, господа, мы еще повоюем! Как говорят англичане: diamond cut diamond. Алмаз алмазом режется».

Наконец приехал Потанин.

— Ну-с, батенька, и какова тут у вас погода? — спрашивал он, обнимая Ядринцева и с веселым интересом оглядывая редакторский кабинет. Все тут, как и прежде, стояло, лежало и находилось на своих местах — стол, заваленный бумагами, газетами, свежими гранками, диван подле окна у стены, и даже медвежья шкура… Потанин засмеялся от избытка чувств, не в силах сдержать радость, и с удовольствием ступил на нее, ощущая под ногами слегка пружинящую приятную мягкость.

— Погода у нас туманная, — сказал Ядринцев. — И чем дальше, тем непрогляднее… Без компаса не выберешься.

— Ну, да вам-то чего бояться, — с тою же многозначительной иносказательностью заметил Потанин и кивнул на стол, где лежали свежие гранки, — у вас надежный компас, не подведет… Ах, как я соскучился по нашей газете! — признался. — Вот засяду и просмотрю все до последней строчки… Наверстаю упущенное.

— Наверстывать-то вам придется не только в прочтении старых номеров, — улыбнулся Ядринцев. — Новые номера ждут ваших материалов. Давненько не печатались.

— Непременно будут, — пообещал Потанин. — И в самое ближайшее время. А я встретил сегодня Успенского, — вспомнил вдруг и оживился, хитро поглядывал из-под густых рыжеватых бровей. — Смотрю, а у него в руках целая кипа «Восточного обозрения». Что это, говорю, Глеб Иванович, у вас за интерес к восточной газете. Оказывается, он собирается в поездку по Сибири. Вот и перечитывает, набирается сведений.

— Да, да, Глебушка хочет посетить Сибирь… Ну, а вы как, довольны путешествием? Как Александра Викторовна, надеюсь, все в порядке?..

— Благодарю, все в порядке, — кивнул Потанин. — Но мне не хотелось бы отвечать на ваш вопрос односложно. Надеюсь, у нас будет время поговорить об этом обстоятельно. Рассказать мне есть о чем. Да! — как бы спохватился, вспомнил что-то важное, хотя по лицу было видно, что именно этот вопрос он и держал все время в уме, готовился, выбирал удобный момент, чтобы раскрыть его, как раскрывают в самый решающий момент козырную карту. — Могу вам сообщить новость. Виделся сегодня с графом Игнатьевым, новым генерал-губернатором Восточной Сибири. Весьма приятный и образованный человек. И он увлек меня своими проектами. Между прочим, и о вас шел разговор…

— Обо мне? — удивился Ядринцев. Потанин виновато развел руками, дескать, не взыщите, так вышло.

— Да. Граф Игнатьев предложил мне организовать в Иркутске новую газету вместо закрытой «Сибири». А я ему сказал, что газета есть, настоящая, сибирская, только выходит в Петербурге. Если бы, говорю, Ядринцев согласился ее перевести в Иркутск…

Ядринцев, сощурив грифельно-темные глаза, внимательно посмотрел на Потанина.

— И что же граф?

— Он горячо поддержал эту идею.

Ядринцев молча прошел до двери, молча вернулся к столу, молча постоял, точно забыв о только что начатом разговоре.

— И вы считаете это возможным?

— А вы сомневаетесь?

Ядринцев опять молчал. Потом сказал с грустной насмешкой:

— Одного генерал-губернатора я уже сопровождал в Сибирь. Планы у нас были обширные. Хотели университет открыть. А университета и до сих пор нет… Слыхали небось, что открытие его вновь отложено?

— Да, слыхал. Но теперь уже дело только во времени — через год, через два, однако университет в Сибири будет. И, стало быть, нам тоже надлежит быть там, в Сибири. Сегодня мы там нужнее.

— И чем вы намерены заняться?

— Мне предложено возглавить Восточно-Сибирский отдел Географического общества, — сказал Потанин. — Там, как вы знаете, работали в свое время Чекановский и Черский, замечательные люди, много сделавшие для Сибири. А потом отдел перешел в руки Агапитова, директора учительской семинарии…

— Нашли кому поручить, — усмехнулся Ядринцев, — Агапитову…

— В том и вопрос, о том я вам и толкую, — живо подхватил Потанин. — На безрыбье, как говорят, и рак рыба!.. Коли нет в Сибири Ядринцева, возьмет в руки сибирскую журналистику Корш… Вот и раздумывайте.

— Вопрос не из легких, сразу его не решишь.

— Боитесь?

— Не боюсь, — ответил Ядринцев, глядя в окно, за которым шел не то дождь, не то снег с дождем. Мокрые деревья были черны, словно обуглены. — Не боюсь я, Григорий Николаевич, но это ведь и не так просто — перевести газету. Это все равно, что перенести живой организм из одной почвы в другую…

— Да там же, в Сибири, для сибирской-то газеты почва самая что ни на есть подходящая! Неужто сомневаетесь?

Ядринцев, помедлив, ответил уклончиво:

— Может, и сомневаюсь.

— Ну, не знаю, не знаю, — обиженно проговорил Потанин. — Мне кажется, более удобного момента для перевода газеты не будет. Игнатьев заинтересован, поддержит. Решайтесь, Николай Михайлович, решайтесь! Вместе поедем.

* * *

Однако самому решиться оказалось проще, чем осуществить переезд — затруднения встретились там, где Ядринцев меньше всего их ожидал. Когда он поделился своими соображениями с Аделаидой Федоровной, она вдруг погрустнела и тихо сказала:

— К сожалению, я не могу поехать.

— Как не можешь? — удивился Ядринцев, у него в голове это не укладывалось. — Адечка, ты шутишь, наверное?

— Нет. Я действительно не могу поехать.

Он подошел к жене и посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом; она выдержала его взгляд, сохраняя спокойствие, лишь дрогнувшие губы выдали внутреннее напряжение, и по лицу ее словно тень скользнула, затемнив глаза.

— Я не могу поехать… — повторила она еще тише. Это было как гром с ясного неба. И ошеломленный, подавленный, сбитый с толку Ядринцев смотрел на жену, пытаясь уловить в глазах и лице ее нечто такое, что могло бы объяснить причину столь странного и неожиданного поступка. Они ведь всегда были заодно! И вдруг… Но глаза ее оставались печально-строги, даже холодны, лицо непроницаемо спокойным. И ему самому стало как-то не по себе, холодно. Он спросил:

— Но почему, почему, Адечка, ты не можешь?

Она повела плечами, растерянно улыбнувшись. Помедлила:

— Ну разве ты не видишь… я же беременна. И потом дети… Дети у нас всегда во вторую очередь.

— Но это же естественно, Адечка! — сказал он обиженно. — Человек большую часть своей жизни занят работой. И ты