такой серьезностью и горячностью, с такой убежденностью, что не поверить ему было нельзя. И кто-то тихо ему ответил: «И я клянусь». — «И я тоже. Клянусь! Клянусь!..» — повторили другие.

День разгорался, набирал высоту. Солнце уже стояло над головой, сухим жаром наполняя воздух. Лишь в березовой роще, отделенной от улицы высокой металлической решеткой (к ней горожане еще не успели привыкнуть), сохранялась прохлада. Народу собралось великое множество — и в Университетском (уже Университетском!) парке, на возвышенности, с которой хорошо видны затомские дали, и сама Томь, с желтыми плесами и крутыми изгибами, и непосредственно близ главного университетского здания, празднично убранного по фронтону гирляндами живых цветов и флагами, и в университетской церкви, где по случаю открытия служили благодарственный молебен, и в актовом зале, тоже украшенном цветами, куда приглашенная публика пришла после молебна, шумно рассаживаясь по местам, согласно положению своему и рангу — в первых рядах городское начальство, первостатейные томские купцы, меценаты… Никакой зал не вместил бы сегодня всех желающих. И потому основная часть собравшихся горожан осталась за фасадом — в березовой роще, в Университетском парке, и там происходило свое торжество, произносились речи, пелись песни, ни на секунду не умолкали голоса, смех…

Сидя в одном из последних рядов, Коля приподнимался, вытягивая шею, стараясь разглядеть появившихся в зале губернатора и попечителя учебных заведений Флоринского, благородно осанистого, с роскошною бородой, широко улыбающегося, и третьего человека, шедшего рядом с ними, которого раньше Коле не доводилось видеть, невысокого, по-юношески тонкого, с бледным продолговатым лицом… «Наранович! — сказал кто-то рядом. — Наранович, Наранович…» — разнеслось дальше, по рядам. И Коля догадался, что это архитектор Наранович, построивший прекрасное здание Сибирского университета. Легкий шум, точно ветер, прошел по залу. Коля с восторгом смотрел на хрупкого, с мальчишескою фигуркой человека, поддаваясь внезапному порыву, вскочил и перехваченным от волнения и восторга голосом воскликнул:

— Браво, господин Наранович! Браво!..

Кто-то зашикал на него, засмеялся, кто-то грубо взял за плечо и усадил. Но Коля видел, что и впереди многие вскочили, зааплодировали, волнение как бы по цепи передавалось, от одного к другому… Казалось, нет не только в зале, но и во всей Сибири сегодня человека, которого бы не коснулась эта радость. И у Коли от волнения горячо сжалось горло и слезы выступили на глазах…

Флоринский поднялся на кафедру и медленным, торжественным голосом зачитал указ о высочайшем разрешении открыть в Томске университет. И Коля опять вскочил и закричал: «Браво!» Но на этот раз никто его не одернул, не остановил, да и голос его потерялся среди множества других возгласов, потонул в шуме неистовых рукоплесканий.

— Ах, друзья мои! — оборачиваясь то к одному, то к другому из своих товарищей, восклицал Коля. — Запомните, запомните этот день! Прошу вас… На всю жизнь!

Флоринский между тем говорил о том, что сибиряки должны гордиться своим университетом, который уже в самом начале своего существования обладает богатою библиотекой, богатою коллекцией по разным отраслям естествознании, достаточным запасом учебных и научных пособий… Он называл имена людей, благодаря щедрым пожертвованиям которых составились эти богатства, построен сам университет, называл суммы пожертвований: Сибиряков — сто тысяч рублей; за десять лет, прошедших со дня пожертвования, сумма возросла более чем в полтора раза; Цыбульский — сто тысяч; граф Строганов, бийский купец Соколов… И еще, и еще, и еще! Цифры ошеломляли, должны были вызвать восхищение. Но, слушая попечителя, Коля все ждал, что вот сейчас, сейчас назовет он имена Ядринцева, Потанина, Шашкова, других сибиряков, сделавших так много для того, чтобы приблизить этот день, жертвовавших не рублями, а свободой, здоровьем, самой жизнью. Никто из них не был назван. И Коля, весь так и пылая от негодования, говорил кому-то из друзей:

— Тысячи, тысячи… Разве только этим измеряется значимость сделанного? Что значат для Цыбульского эти сто тысяч? И что значат для Ядринцева — десять лет тюрьмы и ссылки, многие годы борьбы за открытие Сибирского университета! Почему его не называют? — горячился Коля. Ему возражали:

— Ну, не скажи, без денег идея так бы и осталась идеей…

Коля пытался доказывать свое, и ему казалось, что сам архитектор Наранович, тихий и скромный человек, похожий на мальчика, сидит в стороне всеми забытый… Ах, как все это несправедливо!

Но уже через минуту, когда Флоринский с торжественной приподнятостью произносит заключительные слова своей речи: «Будем же помнить и ежегодно праздновать нынешний, счастливый для Сибири день, как день духовного возрождения!» — Коля неистово аплодирует, глаза его влажнеют, голос звенит: «Браво! Браво!»

Потом зачитываются приветственные телеграммы от высочайших особ — от наследника цесаревича, от великого князя, еще от одного великого князя, от министров, товарищей министров… Но главное — уже позади: университет открыт.

«Нет, главное впереди, — думал, а может, и вслух говорил Коля, уже спустившись вниз, в университетский парк, и смешавшись с многочисленною толпой. — Впереди учеба, впереди — вся жизнь. Как это прекрасно, — думал Коля, — когда жизнь твоя только начинается и так много сулит, обещает! Так много…»

Они обошли вокруг университетского здания, длиною более чем в сто саженей, любовались отделкой фасада, строгостью полуовальных окон, белизною стен, напоминавших белизну берез, прямых и ровных, уходящих к высокому откосу, с которого видна Томь, а за нею луга, лес и снова луга… «Бесконечна земля, — думает, а может, и вслух говорит Коля. — Бесконечна жизнь».

Вечером в доме Корчугановых собрались гости. Праздновали Колин день рождения — восемнадцатилетие. Поздравляли, дарили подарки. Коля был счастлив. Да разве может один день столько вместить! И разве могут какие-либо подарки, пусть самые дорогие и распрекрасные, сравниться с тем подарком, который Коля уже получил, будучи на открытии сибирского университета!..

14

Иркутяне тоже праздновали, радуясь этому событию, хотя и не скрывали ревнивой обиды, считая себя обойденными: разве Иркутск менее, чем Томск, достоин университета? Но, в конечном счете, не то главное, где, в каком городе построен (или мог быть построен) университет, важно другое, в чем видели свою победу и томичи, и омичи, и барнаульцы, и красноярцы, и иркутяне — Сибирь имеет, наконец-то будет иметь свой университет!.. Это событие заслонило собою все другие, повседневные, будничные дела, и все разговоры велись вокруг одного, сводились к одному: сибирский университет; всякая новость о нем выслушивалась с жадным интересом, дополнялась и обрастала подробностями, как снежный ком, пущенный с горы, обрастает снегом…

Накануне в маленьком кабинете редактора «Восточного обозрения» дверь не закрывалась ни на минуту — посетителям не было конца. Приходили по делу и просто так, без