Шорох раздается опять, и я понимаю: надо идти. Очень тихо стягиваю одеяло и слезаю с кровати.

Звук повторяется в третий раз. Словно некая нить протягивается к моему сердцу и увлекает меня вперед. Я обуваюсь, накидываю на плечи плащ и выскальзываю за дверь.

Стоит самый глухой час ночи, и кругом очень тихо. В кои-то веки, впервые на моей памяти, мне не страшно в замке отца. То ли из-за Чудища, спящего совсем рядом, то ли из-за потустороннего голоса, призывающего меня. А может, просто нечего уже терять?

В коридорах замка ни души. И в большом зале тоже. Кое-где у дверей торчат редкие часовые, но зря ли я — дочь тьмы? Тени, мои друзья, охотно прячут меня.

Снаружи мгла напоена острым холодом. Крестьяне называют такой ночной холод Мортейновым заморозком и боятся, как бы он не побил едва проклюнувшиеся всходы.

Тут-то я понимаю, кто меня зовет. Я плотнее запахиваюсь в плащ и спешу в сторону кладбища, даже не удивляясь, что шорох направляет меня именно туда.

Убывающая луна заливает погост бледным серебром, но я иду в самый глухой его угол, туда, где тени легли гуще всего. При моем приближении от них отделяется высокая фигура. Тот, кто идет мне навстречу, облачен в черное и испускает запах свежевспаханной весенней земли. У меня невпопад стукает сердце: я узнаю своего истинного Отца.

Все сомнения в Его существовании, все страхи — а вдруг я и вправду от нечистой крови д'Альбрэ? — исчезают бесследно. Как ягненок, что безошибочно отыскивает свою мамку в обширной отаре, я уверенно понимаю, кому на самом деле принадлежу. Теплая волна благодарности и смирения понуждает меня упасть перед Ним на колени и склонить голову. Но годы ужаса и мучений никуда не исчезли, и все растворяется в обжигающей ярости.

— Значит, теперь? — спрашиваю я. — Ты пришел за мной именно теперь? А где же Ты был, когда я так нуждалась в Тебе — маленькая, напуганная, беззащитная? Где Ты был, когда д'Альбрэ вновь и вновь губил невинные души? — И тут мой гнев утихает так же внезапно, как разгорелся. — Почему Ты оставил меня? Ты забрал с собой маму, а меня бросил! Почему?

Это я выговариваю уже шепотом.

— Твоя мать пожелала, чтобы ты жила, — говорит Он, и Его голос — что холодный северный ветер, несущий снег и мороз. — Она молилась не только об избавлении от мужнина гнета, но еще и том, чтобы другие женщины не узнали подобной судьбы. Ее молитва привлекла Меня к ее родильному ложу. Там Я проследил, чтобы ты благополучно вошла в этот мир. И унес с собой твою мать, как и обещал ей.

— Так Ты… не отказывался от меня?

И вновь в моей голове звучит этот голос, подобный шороху умирающих листьев:

— Никогда.

— Но я грешила против Тебя. Действовала не по Твоей воле, а по своему усмотрению.

— Ты дочь моя. Стану ли Я наказывать тебя за то, что ты рвала цветы у Меня в саду? И потом, убитые тобой вполне заслужили такой конец. В ином случае твои ножи не наносили бы смертельных ран, стрелы пролетали бы мимо, а чаша с отравленным вином так и оставалась нетронутой.

— Не понимаю, — сознаюсь я. — Разве Твои метки для нас не приказ к действию?

Он отвечает, но на сей раз не словами. Я просто чувствую Его присутствие у себя в голове, пока Он словно разворачивает передо мной живой пестротканый ковер. И наконец-то все становится на места.

Когда кто-то приближается к смертному часу, его душа, словно спелый плод, готова отделиться от ветвей тела. И некоторым дано видеть, как она созревает. Душа начинает понемногу отъединяться от тела, так у плода постепенно ослабевает ножка, удерживающая его на ветке. Но даже плоды, выросшие на одном дереве, падают каждый в свой срок. А некоторые, наперекор всем обстоятельствам, как ни в чем не бывало висят до самой весны.

Вот и Он, как добрый садовник, не стремится навязывать свою волю всем и всему. Он оставляет свободу и солнцу, и ветру, и дождю. И подобно тому, как эти стихии растят на дереве плод, столь же многие силы влияют на жизнь человека, а стало быть, и на его смерть.

А потом Он подается вперед и возлагает на мою голову холодную руку.

— Дочь моя, — произносит Мортейн, и меня переполняет Его благодать, выжигая тяготящие последние остатки злобной тьмы д'Альбрэ.

Та тьма, что в душе остается, есть тайна, красота и непознанность; это тьма беспредельного звездного неба и глубоких пещер. Теперь я знаю, что Чудище сказал правду: я та, что выжила, и греховность д'Альбрэ была как заемное платье, носимое мною, чтобы сойти среди чужих за свою. Она имеет со мной столько же общего, как вот этот плащ у меня на плечах или ожерелье на шее. И еще я понимаю, что не только у любви две стороны, но и у Смерти. К примеру, Исмэй стала милосердием Мортейна — но не я. Ибо Он изваял меня по-иному.

Каждая смерть, которой я была свидетельницей, каждый виток пережитого мною ужаса — все это выковало во мне ту, кем я стала ныне: я — Его справедливость.

Если бы я всего этого не испытала, стремление защищать невинных не пылало бы во мне таким жарким огнем.

Объятая Его тьмой, огражденная благодатью своего Отца, я склоняю перед Ним голову… и плачу. Я оплакиваю всех, кого потеряла, но и благодарю за всех, кого обрела. Слезы радости мешаются со слезами печали. Я принимаю в себя свет Его великой любви, и она истребляет последние щупальца злой тьмы д'Альбрэ и возрождает меня обновленной, цельной и непорочной.

Чудище отыскивает меня перед самым рассветом. Он не задает ни единого вопроса, просто помогает на ноги подняться. Место, где недавно стоял Мортейн, отмечено на земле всего лишь кружком инея.

Нет! Не так! Этот след куда больше, ведь Его явление полностью меня изменило. Долой страх, долой все сомнения, долой вечный стыд! Их сорвало и унесло прочь. Так зимняя буря уносит отжившие листья, очищая здоровые и сильные ветви.

Я знаю теперь, почему на д'Альбрэ не было метки. Знаю и то, почему он жив до сих пор. А самое главное, у меня есть кое-что, чего никогда не было: вера. Я обрела веру не только в Мортейна, но и в себя самое. И даже важнее: веру в любовь. Ненависть нельзя превозмочь ненавистью. Со злом не поборешься оружием тьмы. Их может победить только любовь.

Я чувствую, как в моих жилах бьется дарованная ею сила. Вот теперь вправду можно ехать на выручку к моим младшим сестрам.

Мы скачем в Нант, не давая поблажки ни себе, ни коням. На ночь останавливаемся, только когда дорогу впереди уже не рассмотреть. А утром, едва темнота начинает редеть, вновь пускаемся в путь. Чудище взял с собой Янника, Лазаре и двоих воинов. Мы почти не разговариваем между собой. На привалах без сил валимся на одеяла и спим как убитые.

Приблизившись к Ренну, Чудище отсылает обоих воинов с посланиями для Дюваля и герцогини, мы же поворачиваем на юг. Покачиваясь в седле, я невольно гадаю: быть может, мне с самого начала суждено было встать против д'Альбрэ плечом к плечу с Чудищем? Чтобы вернее сокрушить негодяя, имея на своей стороне совокупное могущество двух богов? Хотя (тут я оглядываюсь на Лазаре, чья коренастая лошадка изо всех сил старается поспевать за нашими скакунами) не совсем так. С нами два бога — и сама Темная Матерь.