— Подозреваю, что в Нант, — говорю я. — Даже д'Альбрэ не потащит маленьких девочек на бранное поле.

— Значит, решено, — кивает он. — Рано поутру выдвигаемся в сторону Нанта.

Оставив Чудище смотреть в окно, я хожу от стены к стене и перебираю в уме все приготовления, которые необходимо сделать до отъезда. По сути, нам нужно не многое. Съестное, свежие лошади… Мне даже не придется весь замок на ноги поднимать. Утром его обитатели проснутся и обнаружат, что молодая госпожа отбыла.

— Элиза здесь похоронена? — спрашивает Чудище.

У меня туго натягивается вся кожа.

— Да.

Он наконец отворачивается от окна. В глаза ему лучше не заглядывать, такая в них боль.

— Я хотел бы побывать на могиле.

Идти туда мне нож острый. Сама мысль о посещении могилы наполняет безотчетной тревогой, а в глубине души зарождается ужас и гремит тревожный набат.

Но как я могу лишить его возможности увидеть последний приют любимой сестры?

И я отвечаю:

— Подожди здесь, сейчас ключ принесу.

Мы выходим наружу. Сейчас ранняя весна, стоит сырой вечер. Думая каждый о своем, мы пересекаем внутренний дворик, минуем ворота и наружные постройки. По небу мчатся тяжелые серые тучи, и я потихоньку молюсь, чтобы неизбежный дождь прошел ночью, а не завтра днем, когда мы будем в пути.

Чем ближе мы подходим к замковому кладбищу, тем сильнее судороги сводят все мои мышцы: тело проявляет свою собственную волю, отчаянно не желая идти туда. Колени дрожат от усилия — ноги так и рвутся повернуть обратно и бежать, бежать…

Я отодвигаю засов на железных проржавевших воротах и толчком открываю их. Сюда почти никто не ходит, и петли недовольно скрипят. Мое сердце колотится, я задыхаюсь, словно прибежала бог весть откуда. Чудище бросает на меня вопросительный взгляд.

— Вон там. — Я указываю на большой мавзолей в дальней части погоста.

Место здесь темное и жутковатое. Оно не дарует утешения, оно призывает всех демонов вечного проклятия. И это сделано намеренно, поскольку д'Альбрэ желал бы обречь проклятию всех своих жен, так или иначе не угодивших ему.

Усыпальница сложена из серого мрамора, ее стены украшены изображениями всяких адских созданий. Над дверью вставка из более темного камня, там резвится целый выводок уродливых горгулий.

Чудище бормочет:

— Прямо вход в преисподнюю…

Я отвечаю:

— Так и было задумано.

И наклоняюсь вставить ключ в скважину ржавого замка, чувствуя себя так, словно в голове вот-вот закипит кровь. Желание удрать становится почти нестерпимым. Кое-как я обуздываю свой ужас и поворачиваю ключ. Замок открывается. Стиснув зубы, я наваливаюсь плечом на дверь…

Она открывается неожиданно легко.

За ней полно призраков.

Они по-прежнему здесь, безжизненные и холодные. Вьются кругом меня, шепчут в уши. Время сделало невнятными их обвиняющие голоса, но я успела накрепко запомнить все, что они силятся мне сказать. Вот первая жена, Жанна, та, что пыталась найти убежище у брата, но лишь навлекла гибель на его семью. Вот следующая, Франсуаза, мать Юлиана, Пьера и Гэбриела. Она погибла на верховой прогулке, на которую они отправились вдвоем с д'Альбрэ, — упала с лошади и сломала шею. Так велено считать, да только не многие верят.

А вот и моя мама, Изель. Ее единственным преступлением стало рождение двух дочек подряд. Первой дочери повезло: она оказалась мертворожденной.

Следующей женой д'Альбрэ стала Йоханна. Она осмелилась завести любовника. Потом граф женился на Бланш. В должный срок у той начал расти живот, только вместо ребенка внутри оказалась опухоль. Бесплодие сделало ее бесполезной для графа. И тогда пришел черед Элизы.

Один из призраков покидает меня, плывет к Чудищу, кружится возле него.

— Что это? — тихо спрашивает он, и я вижу, что могучего рыцаря бьет озноб.

— Это Элиза, — отвечаю я. — Тебя обнимает призрак твоей сестры. Вот. — И я указываю на длинный белый мраморный гроб. — Она покоится здесь.

Чудище тянется к моей руке. Сейчас этот очень мужественный великан так беззащитен…

Я беру его руку. Иначе просто не могу поступить.

Знаю, мне надо бы отвести взгляд, дать ему погоревать в одиночестве… но нельзя. Милая девушка, которую я лишь недолго знала, — вот ключ к душе доброго великана, похитившего мое сердце. А еще отведенный взгляд говорил бы о трусости. Я не смею отворачиваться от горя, причиненного моей семьей.

Приблизившись ко гробу Элизы, он выпускает мою руку, склоняет голову, закрывает глаза… Его кулаки сжаты, лицо искажено горем. Я чувствую, как прилив ярости прокатывается по жилам Чудища.

Вот он опускается на колени, и я следую его примеру, но с некоторой осторожностью. На меня давит бремя зла, причиненного моей семьей, и я все еще боюсь, что он отвергнет меня.

Но этого не происходит. Наоборот, он хватает меня за руку и притягивает ближе, утыкаясь головой мне в живот.

Сколько времени мы так проводим, я даже не знаю. Во всяком случае, бешеный ритм его сердца понемногу успокаивается, превращаясь в медленный и размеренный бой похоронного барабана. Когда он наконец поднимает голову, я вижу, что спокойствие отчасти вернулось к нему.

Вот только страх, что внушает мне усыпальница, никуда от этого не исчезает.

Поднявшись, Чудище отряхивает колени… И вдруг замирает при виде крохотного гробика по правую руку от Элизиного. Потрясенный рыцарь поворачивается ко мне:

— У нее что… ребенок был?

Я медленно-медленно, одолевая отчаянное сопротивление собственного тела, нахожу взглядом маленький гроб. Мое сердце невероятно частит и рвется вон. Воспоминания, которые я так долго держала под спудом, неумолимо поднимаются из глубины. Они ревут и бушуют, словно вода, прорвавшая запруду. Я медленно, буква за буквой, читаю имя, выбитое на мраморе.

— Нет, — отвечаю я и едва узнаю собственный голос. — Это дитя было моим.

Я помню ужасные крики.

Словно бы совокупные муки всего ада исторгаются через чей-то разинутый рот.

Лишь когда отец с силой бьет меня по лицу, крик прекращается, и я понимаю, что вопила я сама.

И еще кровь… Я помню кровь. Темно-багровый разлив впитывается в простыню.

Вот и все, что я могу припомнить о том дне.

Только теперь все забытое стремительно возвращается. Меня захлестывает черная волна отчаяния и душевной боли.

Мое дитя… Дитя чрева моего…

Свою дочь я едва успела запомнить. Все касавшееся ее тоже содержалось под спудом.

— Она перестала плакать, как только ее отдали мне. Эти крохотные пальчики… лепестки ноготков… А с какой силой она ухватилась за мой большой палец! И чмокала губами, и тянулась к груди, желая скорее испить теплого материнского молока…