— Что ты сказала? — шепчет Чудище наконец, и его взгляд цепляется за мой, словно утопающий за соломинку.

— Луиза — дочь твоей сестры.

Он опять надолго умолкает, лишь рои мыслей штормовыми тучами проносятся по его лицу. Сначала надежда — ведь некая малая часть его любимой сестры, оказывается, жива. Потом ужас (хотя нет, скорей это мука), ведь и эту частицу Элизы у него отняли. Ее увез еще один представитель нечистого племени д'Альбрэ.

— Что же ты раньше не сказала?

— Я не знала, как ты примешь такое известие, ведь она наполовину д'Альбрэ. Когда поняла, что мое происхождение тебя не смущает, решила открыть правду и о Луизе. На самом деле я подумывала похитить их и увезти туда, где безопасно. Луизу — уж точно. Я надеялась, что удастся поселить ее в твоем замке. Но получается, я опять опоздала.

Иными словами, моя любовь с удивительным постоянством становится смертным приговором.

— Так ты думаешь, он собирается их сразу убить?

Я тихо отвечаю:

— Искалечить можно множеством способов.

С его лица пропадает вся краска.

— Как тебя?

На самом деле это не вопрос, это миг окончательного понимания. Чудище сейчас похож на грозовую тучу, глаза вспыхивают уже знакомым безумным огнем. Глубоко в груди зарождается рокочущий рык, но рыцарь вовремя овладевает собой. Лишь с разворота так бьет кулаком в подоконник, что содрогается вся комната.

Я, не дыша, жду, какая часть его души возьмет верх.

Когда вновь встречаю его взгляд, в нем уже нет того нечеловеческого сияния, лицо же кажется высеченным из серого камня.

— Убью, — говорит он. — Всех убью.

— Думаю, девочкам ничто не грозит, — говорю я. — Во всяком случае, пока.

Он вскидывает брови, у него вырывается недоверчивое ворчание. Я набираю побольше воздуха. Пора открыть очередную тайну… причем ту, которой я с ним, вообще-то, не собиралась делиться.

— Юлиан… Юлиан любит меня. Не по-братски, а как мужчина женщину. Не удивлюсь, если он увез девочек в надежде добиться моего внимания. И… в общем, я тоже виновата, что у нас с ним так получилось.

Я подхожу к окошку и выглядываю во двор. Уже сгущаются сумерки, и обитатели замка готовятся к наступлению ночи.

— Все началось с моего брата Пьера. С него вообще многое начиналось… Когда мне было одиннадцать лет, он повадился ночами царапаться в мою дверь. Хотел доказать, что уже стал взрослым мужчиной. Я сперва думала, по коридору бродит призрак, но, когда поняла, что это лишь Пьер, его грубые ищущие руки и жадный рот стали пугать меня так, что куда там любому привидению. Я пряталась под одеялом, раздумывая, как бы его отпугнуть. А потом сделала то, что всегда делала, пытаясь защититься. Я подтолкнула колесо Фортуны, решив использовать его похоть против него же. На другую ночь, когда он вновь пришел и стал скрестись громче и настойчивей прежнего, из моей комнаты ему отозвался Юлиан: «Эй, ты, чего надо?» Мы чуть не испортили все тогда, потому что нас так и тянуло расхохотаться. Пришлось с двух сторон одну подушку кусать. Ты только пойми правильно — в ту пору Юлиан был мне не просто братом, но и самым лучшим другом. Самое мое раннее воспоминание — это как я путаюсь в юбке. Меня нарядили в юбку из плотной шерстяной ткани, и вот я в ней топаю босиком по каменному полу в кухне… А следующее воспоминание — это Юлиан. Он, четырехлетний, берет мою ручонку в свою и, по сути, вводит меня в семью. Помню, глаза у него добрые и он всегда готов мне улыбнуться. Мы с ним часами где-нибудь прятались, играли в свои тайные игры, которых никто сторонний не мог понять, да и не пытался. Это ведь Юлиан рисковал своей шкурой, всячески укрывая меня от жестокости своих домашних, а ведь он и сам едва выучился ходить. Так что лучшего, более близкого друга у меня не было. И, что важно, вместе мы неизменно оказывались сильнее, чем врозь.

Как же мне хочется уплыть сквозь время назад, обратить вспять его неумолимый ток! Прожить хоть одно мгновение иначе, сделать иной выбор, направить в новое русло всю свою жизнь… Если боги — ну, или святые — действительно существуют, должны же они были дать мне хоть какое-то предупреждение? Некий намек, что последовательность поступков выведет меня на дорогу, идти по которой мне бы совсем не хотелось?

Вот, например, тот момент, когда я позвала в свою комнату Юлиана. Ну нет бы сообразить, что и в нем постепенно пробуждается мужское и что он вдруг посмотрит на меня совсем не как на сестру. Я слишком привыкла к тому, что он всегда заботился обо мне. И думать не думала, что это может когда-нибудь измениться.

Чудище по-прежнему смотрит в окно, и от этого говорить становится несколько легче.

— С того времени все пошло не так. Это был просто ужас какой-то… Мне казалось, у меня гниль в душе завелась и готова все уничтожить. А Юлиан был счастлив и горд, это давало ему мужество противостоять Пьеру, когда д'Альбрэ стравливал их. Я же только тут стала понимать, как обязана ему за все те случаи, когда он меня выручал… да что там, просто спасал. И я ему не говорила «да», но и «нет» тоже не говорила.

Руки у Юлиана были совсем не как у Пьера. Они не лапали, не щупали — дразнили меня, будя чувственные переживания, которых я дотоле не знала. Не знала я и того, какая власть над мужчинами мне, оказывается, дана. Это мне-то, с момента рождения отданной им на милость!

Но я не предполагала, что наша близость с Юлианом примет такой извращенный оборот и начнет стирать все то доброе, что нас соединяло когда-то.

Я смотрю в лицо Чудищу. Оно искажено судорогой… отвращения? Отчаяния? Как угадать, что он чувствует, о чем размышляет? Он долго смотрит на свои огромные, испещренные шрамами руки.

— Как же ты всех нас, наверное, ненавидишь, — произносит он наконец.

Я гляжу на него, пытаясь сообразить, какую игру он затеял.

— Но ведь это я во всем виновата, — шепчу наконец. — Моя слабость… моя трусость…

Он резко вскидывает голову:

— Ты нуждалась в любви? В защите? И за это твой брат потребовал такой платы? Никто не должен за это платить подобную цену! Повторюсь: это чудо, что ты не возненавидела нас всех.

В очередной раз поразившись, насколько легко он отметает любые мои преступления, я делаю шаг вперед и беру его за руки.

— Только не тебя, — шепчу я. — Ты — день, а они — ночь…

Что-то в моих словах проникает ему в душу, так же как его слова проникли в мою. Я вижу, что ему хочется поцеловать меня. Но он не делает этого, я же… я не могу заставить себя первой потянуться к нему губами. Я только что выставила себя ужасной развратницей и не хочу подтверждать это делом. Мы молчим, обоим неловко. Такого с нами еще не бывало.

Нет, я не могу этого вынести! Я подхожу к постели и начинаю оправлять занавеси.

— Выезжаем с рассветом?

— Да, — говорит Чудище. — Как по-твоему, куда они направляются? В лагерь д'Альбрэ под стенами Ренна? Или куда понадежнее — в Нант, чтобы ждать там его возвращения?