было решено: назначить последующее служение через два дня, чтобы была возможность посетить (за это время) некоторых по домам. Братья посетили: крайне престарелых, в том числе и маму Веры Князевой, одного из старых проповедников, бабушку Катерину — участвуя при исповедовании их и совершая Вечерю Господню, у таковых, на дому.

Так же посетили охладевших, отпавших, в результате — следующее собрание было переполнено. На богослужении, с глубоким чувством, пелись старые гимны, рассказывались стихи, пробужденными молодыми девушками, из которых особую ревность проявили сестренки Павла Владыкина. В результате, было такое посещение Духа Святого, что все были потрясены раскаянием.

Во второй части служения — было полностью восстановлено членство всей общины; из числа старых братьев для руководства Церковью был избран, ранее рукоположенный брат; и в завершение всего, совершена Вечеря Господня, с участием вновь избранного на служение брата. Так было восстановлено служение в Н-ской общине, где запустение царило около десяти лет.

Но вот и приблизился день, когда Павлу Владыкину надлежало отъезжать, обратно в Азию, а затем уже возвращаться и на Север. Дружной, радостной семьей, верующие собрались в тесной комнатке Луши. Не без слез, она рассказала, как одиннадцать лет назад проводила вместе с Петром Никитовичем Павлушу на многолетние страдания, как ходила к нему с передачами в тюрьму.

Ее рассказ неумело, по-деревенски, дополнила бабушка Катерина: как расставалась с внуком в тюрьме, на свидании; и как, одиннадцать лет спустя, дождалась его вновь, и как он содействовал ее спасению от голодной смерти. Вспомнила Луша и расставание с мужем, ровно 9 лет назад, и расставание — роковое, видно, до пришествия Господня. Затем, ободрившись и вытерев слезы, закончила:

— Ну, а теперь, по милости Божьей, мы с вами все видим Павлушу, и в нем отца — нашего дорогого служителя Божьего.

В заключение Николай Георгиевич сказал проповедь на стих из 33 Псалма Давида: «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь».

Мужественно, без слез, проводили Луша и бабушка Катерина свое любимое дитя в суровые края, завершать неоконченное. Провожали, не зная, встретятся ли они на земле еще или нет. Только бабушка обняла, прижимая крепко-крепко к груди голову внука, и спокойно сказала:

— С Богом! Бог даст, еще увидимся.

Сестрички, как повисли с обеих сторон на плечах Павла, так и не расставались до станции. Илюша, молча, со сдвинутыми бровями, мужественно шел впереди, неся вещи своего брата. Николай Георгиевич, с группой верующих, замыкал это трогательно-торжественное шествие, вспоминая на ходу детство Павла Владыкина.

На станции, остановившийся на минуту, поезд, дерзко прогудев, безжалостно, как топором, разрубил цепочку самого дорогого, краткодневного общения с человеком, который за эти дни стал таким близким и родным для всех, и для каждого в отдельности.

В стороне от толпы, стояла одинокая, худенькая фигура Николая Георгиевича, с непокрытой головой. Вихрь, от пронесшего последнего вагона, перебросил седую прядь волос на голове с одной стороны на другую. Из выразительных глаз, одна за другой, жемчужинками, выкатились слезы и, пробегая по исхудалому лицу, скрылись в реденькой бородке.

— За эти несколько дней, он стал мне братом, другом, сыном, — проговорил он тихо про себя, глядя вслед удаляющемуся поезду.

* * *

После проводов Павла, дом Кабаевых почувствовал, что среди них не стало чего-то большого-большого, правильней сказать, какой-то ощутимой части их жизни. Екатерина Тимофеевна, нарушая тишину общего раздумья, сказала о нем:

— Удивительное дело, как это так он смог, оставаясь свободным сам, так много занять нас собою; ведь я так близко не чувствовала никого из всех моих детей.

— Да, этот человек много наделал в нашем доме, — вставил Гавриил Федорович. — Меня удивляет, что как зять, он еще не закрепился, а как духовная личность, будто жил среди нас давно-давно. Конечно, сам по себе человек такого впечатления оставить не может, ясно, что это собственность Божья.

Федя жил у нас как уважаемый зять, но почему-то после похорон, так быстро смог и умереть без остатка в сердцах; а Павла, вроде и нет сейчас, но он жил и живет и, пожалуй, не умрет в сердцах.

— Ну, что же, Гаврюша, сказать можно только одно: полюбили мы его, — добавила к словам мужа Екатерина Тимофеевна.

Наташа переживала разлуку с мужем по-своему и, пожалуй, глубже, чем все остальные. Первые дни она подолгу просиживала с остальными в доме, перебирая в памяти все прошедшее, общее и, уже усталой, быстро ложилась в постель; но впоследствии заметно заскучала, реже появлялась среди домашних и, наконец, совсем забилась в свою комнатушку. Павел, между тем, о себе ничего не сообщал: прежде всего потому, что был предельно поглощен необыкновенными встречами после многолетней разлуки, а потом, еще и не выработалась у него обязанность, к только что сформировавшейся семье.

Однако, однажды совесть сильно осудила его; он вспомнил, как живя на Колыме, с таким постоянством обменивался с Наташей радиограммами. А теперь?… Он быстро сел и, собрав остатки израсходованных сил, написал письмецо, но какую-то деталь надо было написать утром, а утром… поток новых встреч застал его еще на подушке, в результате чего, он обнаружил, что письмо лежало в кармане пиджака не отправленным, и заметил это только тогда, когда уже сел в вагон.

Вскоре думы о Павле перешли у Наташи в мучительную тревогу; и здесь она, со всей очевидностью, убедилась, что ее уже отдельно больше нет; она оказалась функциональной, зависимой частью какой-то общей жизни с мужем. Всякие мысли нахлынули на нее, все они сводились к одному: какой стал для нее теперь Павел? Определения мелькали одно за другим: любимый, желанный, близкий и т. п., но ей хотелось все это обобщить в нечто целое, и оно пришло в голову — нужный!

При таком заключении, она улыбнулась: «Интересно, но почему это я так заключила?» Ей почему-то сразу припомнились докучливые вопросы друзей, число которых теперь увеличивалось с каждым днем: «Ну, как?… Когда встречать? Что сообщает? Что нового от Павла?…»

Обычно, друзья человека, который не оставляет впечатлений, вскоре постепенно забывают, о нем же все чаще и настоятельнее интересуются. Тоска так сильно щипнула за душу и стала одолевать, что голова бессильно упала на вышитую подушку, и что-то подкатило к самому горлу…

На дворе, у калитки залаяла собака. «Пружинкой», Наташа выбежала из комнатушки и увидела, как в почтовый ящик мелькнул свернутый клочок бумаги. То была долгожданная телеграмма. «Простите молчание Возвращаюсь Павел».

Число, номер поезда и вагона расплылись, в слезах радости, у Наташи.

Причудливыми узорами изумрудной зелени встречал Владыкина, по-весеннему пестреющий Ташкент. Поезд как