– Увы, да, пока не найду работу. К счастью, небольших сбережений моей прабабушки хватит на то, чтобы некоторое время пожить в гостинице. И, если бы вы были так добры, чтобы дать мне рекомендацию…

– Во имя всех святых, нет! – воздела руки к расписному потолку графиня. – Девушка, носящая имя рода де Клермон-Тоннэр не должна работать!

– Но, ваша милость, как же я буду жить? – изображая замешательство, сказала я.

Рука, украшенная перстнями, опустилась на мое плечо:

– Позвольте мне позаботиться о вас и вашем будущем, дитя. Я – одинокая вдова, и Господь не дал мне детей. А вы, мадемуазель, воистину, не виноваты в том, что однажды ваш отец поступил опрометчиво. Весьма досадно, что лицом вы пошли в мать, но и одного разговора с вами достаточно, чтобы понять, что в ваших венах течет благородная кровь, и появлением в моем доме вы не опозорите наше имя.

– Вы так добры! – почтительно поклонилась я.

– Это всего лишь мой долг, – заметила графиня, и по ее тонким губам скользнула удовлетворенная улыбка. Похоже, мадам де Клермон мысленно уже положила ключ от рая в свой карман. – Я давно приготовила для вас комнату. И, надеюсь, вы поселитесь в ней немедленно.

– О, мадам, – я припала к ее кисти.

– Скажите слугам, чтобы помогли принести вещи.

– Но как же моя прабабушка? Она так стара и проделала долгий путь ради моего блага, – подняла я глаза на свою благодетельницу.

Графиня поморщилась, но, подумав, добавила:

– Мы не оставим престарелую женщину без крова и заботы.

– Благодарю, – снова я припала к ее кисти, от которой пахло дорогими маслами и старостью.

* * *

Итак, экзамен выдержан. Первая цель была достигнута, но отчего-то вкус этой маленькой победы отдавал горечью. Возможно, так случается, если цель не твоя. Зато мадам Тэйра была довольна, особенно тем, что ей сняли комнату в приличной гостинице неподалеку. Поместить в своем особняке старуху как живое свидетельство моего сомнительного происхождения графиня сочла неуместным. Она предложила оплатить моей прародительнице дорогу обратно в родные края, лишь бы избавиться от нее поскорее. Но мадам Тэйра показательно раскашлялась, скрючилась и заохала, говоря, что чувствует себя неважно и вот-вот отдаст Богу душу. А потому графиня была рада забыть о сморщенном стручке в выцветшем карминовом платье, поручив дворецкому справляться о ней время от времени.

Графиня даже соизволила принять Огюстена, сдержанно поблагодарив его за участие во мне. Великан поразил ее ростом, любезностью, знанием тканей и не растерялся, когда мадам де Клермон спросила, чем может отплатить за любезность. Он испросил рекомендацию, которую мог бы предъявить парижским текстильщикам, купцам и суконщикам. С легким недовольством графиня сделала несколько росчерков пера на гербовой бумаге. Удовлетворенный Огюстен раскланялся и пожелал мне счастья. Я же испытала некоторое разочарование: мадам Тэйра была права – он искал лишь удачи в карьере.

Мне предоставили большую, светлую комнату, ничем не похожую на каморку для прислуги, которая назойливо маячила в моем воображении. Здесь имелась мягкая кушетка и два кресла, зеркало во весь рост и дамский столик, изящное бюро, резные шкафы и кровать с бархатным пологом. Три окна выходили на площадь, и отсюда, с высоты второго этажа можно было прекрасно рассмотреть каменные перья на шляпе изваяния Людовика Тринадцатого и свиток в его руке.

Я рассыпалась в благодарностях и улыбалась, зная, что жизнь в таком особняке – настоящий подарок для незаконнорожденной, нищей бесприданницы. Однако в душе что-то противилось происходящему. И казалось, что я добровольно вхожу в красивую клетку, из которой будет сложно вырваться.

Затем графиня усадила меня напротив себя и строго сказала:

– Абели Мадлен, отныне ты ни в чем не будешь нуждаться. Но, надеюсь, ты знаешь, что такое истинная благодарность и благочестие, и не заставишь меня жалеть о моей доброте. Теперь я, графиня де Клермон, за тебя в ответе. И потому ты должна любить меня и почитать, слушаться беспрекословно. Ибо я буду делать все ради твоего блага. Но имей в виду, я не потерплю плебейства и буду нещадно вытравливать любые замашки простолюдинки, если замечу таковые в твоем поведении, потому что высшее общество, которому я тебя представлю вскоре, за твои промашки станет попрекать мне. А мое доброе имя дороже золота. Ты меня поняла?

– Да, ваша милость, я буду послушна, – молвила я, и невыразимая грусть растеклась по телу, словно я только что отдала в унизанные перстнями, морщинистые пальцы ключи от собственной клетки.

* * *

Десять дней тянулись дольше года. Ради Моник, ради Этьена, – уговаривала я себя. Но от Этьена не было ни весточки. Тайком я проливала слезы в подушку и неистово молилась, взывала к нему так и эдак, пытаясь хоть что-то узнать. Тщетно. Более того, отныне я не встречалась с мадам Тэйра и Огюстеном. Графиня пресекала все мои порывы навестить прабабушку и отправляла в гостиницу слугу, который неизменно сообщал, что старая мадам в порядке, шлет мне привет и просит не беспокоиться. Скоро я заподозрила, что передо мной попросту разыгрывают представление.

Растерянная, истосковавшаяся по любимому и почти отчаявшаяся, я осталась наедине с графиней, которая с воодушевлением стервятника взялась за мое перевоспитание. Зато теперь я могла выбирать из домашних туфель, прогулочных с изящными пряжками и праздничных, коих башмачник сшил аж две пары. В моем гардеробе появились тончайшие чулки на мягких валиках, шляпы, парики и даже перчатки. Я выходила к завтраку в белом платье, а к обеду в голубом. В шкафу висело еще шерстяное платье для прохладных дней, пара шелковых нарядов и роскошный темно-синий плащ с лиловым подбоем. Швеи за эти дни потрудились на славу, а юркий, как уж, галантерейщик изрядно обогатился.

Графиня следила за каждым моим шагом.

– Выпрями спину, опусти локти, подбородок вверх! Рот при смехе прикрывают только крестьянки! Не смей разговаривать с прислугой, как с ровней! – приказы и одергивания, как щелчки хлыста, то и дело раздавались из-за спины, сбоку, спереди, с лестницы.

Хотелось разразиться тирадой бранных словечек, что я и делала, только про себя, иначе уже на второй день сошла бы с ума.

Признаюсь, я даже не думала о том, что в моей власти исцелить желчную графиню, от которой доставалось всем и каждому. Такая и святому Петру скажет, что тот неподобающе сутулится или держит ключи от рая не в той руке.

Огненный поток в животе сдерживать было все труднее, и я начала малодушно помышлять о том, как бы устроить драку между напыщенными лакеями или пустить красное облако над камеристкой. Знаю, та бы с радостью надавала тумаков вечно брюзжащей хозяйке. И мне стоило невероятных усилий, чтобы не подложить булавку в любимое кресло мадам.

Сама графиня считала себя добрейшей католичкой. За чашкой модного ныне горячего шоколада она с упоением рассказывала гостьям, увешанным драгоценностями и титулами, о трудном, но благом деле – воспитании меня. Те давали советы, а я только улыбалась, проявляя чудеса терпения. «Ради Моник, ради Тити и наших будущих деток», – повторяла я, как молитву. И кляла мысленно знатоков этикета, наследство и мадам Тэйра.