Не то, что о таинственном алхимике, творящем чудеса, но даже о мошенниках, за два су показывающих фокусы, в моем окружении никто не слыхивал. Во мне нарастало беспокойство и раздражение. Затея с камнем все чаще представлялась пустой выдумкой выжившей из ума старухи.

Святые угодники, как можно найти какого-то алхимика, если меня постоянно держат взаперти?! Гулять разрешалось только в небольшом саду за домом. На крошечной аллейке, под стрижеными шапками кленов я размышляла о родителях и теперь ничуть их не винила. Маман представлялась яркой свободолюбивой птицей. Пусть и кукушкой. Папа – несчастным принцем, которого замучила воспитанием мымра-тетушка, чтоб ей пусто было! Встретив маман, он не просто влюбился, а, наверное, заразился вкусом свободы от не ведающей ничего об этикете красавицы. И узнал, как это хорошо – смеяться, когда хочется, вгрызаться зубами в сочный персик, а не резать его ножичком, не думать об осанке и бросаться в спальне подушками. Но папа заставили жениться. И маман не простила. Она ведь наверняка в отместку завела того мушкетера. Глупо, назло. А потом папа лишился ее и всего этого. Страдал. Тосковал по простоте и веселью. Отчего-то я не сомневалась, что так все и было. Иначе бы он не попал в тюрьму за вольнодумство. Бунтарство не вязалось с тем, каким я запомнила его – тихим, сдержанным. Только маман умела его рассмешить. Ах, бедный папа!

Хотелось увидеть его, и я была совсем рядом – до Бастилии всего несколько кварталов. Увы, я тоже была узницей – единственной возможностью выйти за ворота было посещение церкви под строгим надзором графини.

– В Париже слишком много развратников и негодяев, чтобы я позволила девушке на выданье прогуливаться одной, – говаривала тиранша, а, услышав, что у меня есть жених из мещан, лишь отмахнулась: – Ах, что за вздор!

Терпение мое было на исходе. Я стиснула зубы, но пообещала себе сбежать, как только приедет Этьен. И навестить папа. И выбросить рубин в Сену. И подложить, наконец, булавку…

* * *

На одиннадцатый день моего пребывания в светском аду мадам де Клермон вывела меня на воскресную мессу. Собор Сен-Поль-Сен-Луи, белый, воздушный, с каменными завитками над колоннадами, возвышался над улицей Сент-Антуан, словно свадебный торт.

Я поправила накидку, и тут мое внимание привлек красивый экипаж с королевским гербом. С помощью слуги из него спустилась высокая дородная дама в темных одеждах. Послышался почтительный шепот, и толпа прихожан расступилась. Меня пихнули под локоть, и внезапно мы оказались совсем рядом.

– Это кто-то из королевской семьи? – спросила я графиню.

– Абели, глаза долу! Не пристало так глазеть! – шикнула моя благодетельница и осенила себя крестом. – Мадам де Ментенон почтила своим посещением утреннюю мессу.

Я затаила дыхание: мадам де Ментенон! Боже-Боже! Это же та самая, которая сможет похлопотать перед королем за моего папа́! И я решилась. Интуитивно окружила себя розовым светом и бросилась в ноги к благородной даме:

– Ваше Величество, мадам, молю вас, смилуйтесь! – я упала на колени у черного подола и молитвенно сложила руки, мысленно посылая из груди золотой луч к сердцу власть предержащей особы – только добро, только любовь. Рубин мгновенно стал горячим.

Мягкая рука приподняла мой подбородок. Карие глаза мадам де Ментенон с материнским участием посмотрели на мое залитое слезами лицо:

– Что случилось, прелестное дитя?

– Молю о милости для моего отца, графа Франсуа-Жозефа де Клермон-Тоннэр. Прошу вас, великолепная мадам, – выдохнула я, понимая, что не знаю, как правильно к ней обращаться, – прошу замолвить за него слово перед его наихристианнейшим Величеством, королем Людовиком Четырнадцатым. Поверьте, мой отец – не смутьян и не вольнодумец. Ваша милость, он лишь слабый человек с разбитым сердцем. И от несчастной любви, а вовсе не из злого умысла он написал четверостишие, по причине которого вот уже более трех лет томится в Бастилии!

– В Бастилии? – переспросила мадам де Ментенон. – Граф де Клермон-Тоннэр?

– Абели Мадлен, прекрати сейчас же, – зашипела тетушка, дернув меня за рукав.

Я не обратила на нее никакого внимания, и сжала пухлую руку, мысленно желая мадам здоровья и блага. Теплые золотые искорки, невидимые никому, кроме меня, потекли из моих ладоней в белые пальцы мадам де Ментенон. Она зажмурилась на секунду, будто от удовольствия, безмятежно улыбнулась и вздохнула полной грудью. А затем подняла меня с колен:

– О, милое дитя, не плачьте! Такие ясные глаза не должны омрачать слезы. Я запомню вашу просьбу.

– Благодарю, ваша милость, – прошептала я, склоняясь в глубоком реверансе.

– Как зовут вас, прелестное дитя?

– Это моя внучатая племянница Абели-Мадлен Тома де Клермон-Тоннэр, – трепеща, ответила за меня графиня. – Простите, она недавно в Париже и еще не слишком знакома с высшим светом.

Мадам де Ментенон перевела полный достоинства взгляд на мою пожилую родственницу:

– Значит, наступила пора ее представить свету. Что же до поступка мадемуазель, вам не за что просить прощения. Такая любовь к родителям – редкость, и достойна лишь похвалы и восхищения.

– Вы правы, мадам, – поклонилась моя благодетельница, изобразив на лице сладчайшую улыбку.

– Прекрасная возможность для первого выхода в свет юной мадемуазель выдастся не далее, как завтра вечером. Буду рада видеть вас в качестве моих гостей на приеме, который устраивает маркиза д’Эдикур в особняке на улице Фран-Буржуа, – милостиво произнесла мадам де Ментенон, а затем по-монаршему указала рукой на собор. – Однако мессу накануне Вознесения Пресвятого Креста не стоит откладывать из-за нас.

Графиня раскланялась, согласно бормоча, а я присела в реверансе, испытывая к мадам де Ментенон бесконечную благодарность. Уже одно ее слово за папеньку оправдывает все мои страдания в Париже.

Когда я подняла глаза, моему взору предстала счастливая физиономия мадам Тэйра. Выглядывая из-за боковой колонны, старушка живо кивала головой, таращила глаза и смешно гримасничала, словно дрессированная мартышка, получившая лакомство за сделанный трюк. Я едва заметно кивнула в ответ и последовала за графиней де Клермон, с трудом скрывая улыбку и понимая, как соскучилась по этой старой пройдохе из савойских пещер. И вдруг меня осенило – знаки прабабушки означали одно: алхимик где-то рядом!

До поздней ночи графиня гоняла меня, как полковник кавалерийскую лошадь, заставляя дефилировать в платье с широченным кринолином. Обязательно пятка к пятке, носки врозь. Затем пришлось добрую сотню раз элегантно садиться в кресло, приподняв верхний обруч кринолина, и постигать галантные движения веером.

– Грациознее. Еще грациознее! – рявкала мадам де Клермон и зло цедила: – Сапожница, она сапожница и есть! В хлев тебя, Абели Мадлен, а не в салон Бонны де Понс, маркизы д’Эдикур. За что мне эти муки?!

По количеству нотаций и наставлений графиня превзошла самое себя. Даже в ночном кошмаре не оставила меня в покое. А потому к вечеру следующего дня я уже не слышала ни единого ее слова – лишь считала количество завитков в орнаменте на стене. На тысяча двадцать девятом я сбилась, ибо камеристка затянула корсет так туго, что, казалось, мои ребра вот-вот хрустнут, а грудь вздыбится под самую шею.