Мои размышления прервало коровье мычание. Мы прибыли на место, и древний русский город, вотчина князей Старицких встретила нас вот таким самым сельским звуком. Небольшое стадо переходило перед нами дорогу; судя по всему, Старица была поселком не только одноэтажным, но и почти деревенским. Провинция, она вроде бы и осталась такой же, как и во времена грозного царя, опасавшегося своих старицких родичей. Мне казалось, что все в этом городке происходит замедленно: медленно переходят улицу коровы, еле- еле из-под наших колес успела выскочить замешкавшаяся курица, степенно бредет вдоль дороги мужик…

Только два обогнавших нас экскурсионных автобуса нарушили эту неторопливость, напомнив о других ритмах, ритмах большого города. Мы поехали вслед за ними и подъехали к храму, который возвышался над городком, как бы подавляя его. Оставив машину на площадке, где останавливались все туристы, мы выбрались, разминая затекшие ноги; дождь давно кончился, он остался где-то там, в Москве, небо прояснилось, и в воздухе чувствовался морозец - он же прихватил ледком пожухшую траву.

Я прямиком направилась к церкви, но Володя схватил меня за полу куртки, и мне пришлось ему подчиниться. Синицын уже приставал к прохожему, по виду местному жителю, с адресом Черевкина; как всегда, на первый раз нас послали совсем в другую сторону, и только сморщенная бабушка с кошелкой, к которой мы обратились уже чуть ли не в отчаянии, смогла показать нам, где искать нужный дом. Какое счастье, что Старица такая маленькая, думала я.

Собственно говоря, ничего странного в том, что Николай Львович Черевкин, реставратор и живописец, переехал из суматошной столицы в этот старинный город, не было. Я сама, пока мы шли по совершенно деревенского вида проселкам, вдыхая всеми легкими свежайший холодный воздух, решила, что в этом что-то есть. Правда, мне бы уже на второй день тут стало тоскливо, а через неделю я бы умерла от скуки…

Большая изба Черевкина - мне показалось, что это самое подходящее название для его дома, украшенного резными наличниками и перилами - стояла недалеко от одной из церквей - и, как мне чуть позже рассказала Ангелина, принадлежала раньше приходу. Когда-то здесь жил сторож, помогавший приехавшим из столиц интеллигентным охотникам за иконами разворовывать остатки церковной утвари; но еще во времена перестройки его с позором прогнали, и когда Черевкин с семьей приехал сюда, он из полусгнившей развалюхи соорудил себе нормальное и даже красивое жилище.

Все это мне рассказала бывшая Алина пациентка Ангелина, очень милая, но уже поблекшая женщина в черном платке, которая встретила нас на крыльце. За ее спиной из-за двери высовывались светлые детские головки и раздавался ребячий щебет; я никак не могла сосчитать, сколько же деток там пряталось.

Я не стала юлить и представилась Ангелине как сестра Александры Владимировны, которая никак не может успокоиться и все пытается прояснить для себя обстоятельства ее смерти. Удивленная Ангелина пригласила нас войти; мне показалось, что в глазах ее промелькнуло узнавание - но показалось знакомым ей не мое лицо, а синицынское.

Внутри было как в обычной деревенской хате (я сужу об этом по моим родственникам в Тверской губернии), но только очень чисто и вымыто. Ребятишек оказалось четверо - такие же чистенькие, как и все внутри, они были одеты очень просто (впрочем, как и сама хозяйка). Ангелина, торопливо вытиравшая руки полотенцем - чуть не написала рушником - показалась мне больше похожей на простую крестьянку, чем на женщину с высшим образованием, которой она когда-то была. Впрочем, в последние годы она только и делала, что рожала и воспитывала детей, а сейчас работала еще и уборщицей в церкви.

Судя по запуганному виду Ангелины, по ее нервно - суетливым движениям, вряд ли бы мы добились от нее чего-то толкового, и поэтому я обрадовалась, когда минут через пять из мастерской вернулся хозяин вместе со старшеньким, мальчонкой лет тринадцати (очевидно, сыном Ангелины от первого брака). Это был уже очень пожилой человек, с длинными черными с сединой волосами, перехваченными на лбу ремешком, и с совершенно седой бородой, которая придавала ему козлиный вид. Одет он был с претензией на простонародность, то есть рубашка у него не была заправлена в штаны, а поверх ее была надета короткая жилетка; входя, он перекрестился на красный угол, где под образом теплилась лампада, и только потом обратил внимание на нас, смертных.

Мне показалось, что я в этнографическом музее; в то же время, взглянув мельком на Ангелину, я поняла, что она испытывает перед мужем истинный страх Божий.

Мне с первого взгляда Черевкин «не показался»; я понимала, почему Але не нравилась мысль о замужестве Ангелины. Во всем его облике сквозило что-то неприятное; мне несимпатичны были его маленькие глазки, как будто сверлившие меня взглядом, а проглядывавшая на макушке лысина делала карикатурной его прическу древнеславянского ремесленника. Не люблю я современных славянофилов и почвенников - в наш век все это мне напоминает дурно костюмированный бал. И честно говоря, мне стало жаль Ангелину, истощенную постоянными беременностями и родами, - при одном взгляде на ее мужа становилось понятно, что он, как истинно православный, не признает не только аборты, но и контрацептивы.

Это парадокс: милые, симпатичные люди часто при всем старании и желании не могут вам помочь, а те, к которым вы испытываете явную антипатию, вдруг оказываются кладезем полезной информации. Черевкин говорил с нами охотно, память у него оказалась превосходная - и, главное, он ничего не боялся.

- В первый раз я попал в ваше заведение по ошибке. У меня была высокая температура, я выпил какую-то муру - ну и глюки у меня начались. А вот когда пришел вызов из психдиспансера - мне показалось тогда, что Господь обо мне вспомнил. Прищучили меня тогда из-за одной иконы - отреставрировал я ее, а она оказалась краденой. Меня должны были вот-вот посадить - сами знаете, какие тогда были порядки! - но участковый наш психиатр мне все объяснил: теперь, мол, посадить тебя по приговору суда могут только на принудительное лечение, но с таким правонарушением никто и мараться не станет, а если прицепятся - мы тебя на месяц в психушку положим, вот они и отстанут.

- А вас не возмутило, что вас, совершенно нормального человека, записали в шизофреники - просто так, из чувства мести? - не выдержала я.

- Знаете, для человека свободной профессии шизофрения в то время была своего рода убежищем… И чем я лучше, например, чем Зверев или Яковлев?

Это же честью для меня было - присоединиться к избранному обществу…

- Пожалуй, так вы меня сможете убедить, что нарочно дали Сучкову по физиономии - чтобы вас записали в психи?

Черевкин засмеялся; веселье его преобразило, он помолодел - и я поняла, что Ангелина могла выйти за него замуж в свое время и не только от крайней нужды, в нем было что-то такое, что театральные критики называют «отрицательным обаянием». И голос его звучал уже не постно - так монотонно-благостно говорят обычно православные священники - а полнозвучно:

- Вы и про это знаете? Ну, каюсь, был моложе - озорной был. Было за что Сучкову получить эту оплеуху, было! Заслужил он ее. Ну ладно, это дело прошлое!