В общем, когда из Японии отплывали, японочкасо мной была – сама напросилась. Так родители, поди, и не узнали, куда их дочкаисчезла.

До Владивостока любил я ее сильно. И после,когда железной дорогой ехали, тоже. Но на середине Сибири мне ее детскаястрасть прискучивать стала. Ведь даже не поговоришь ни о чем. Она же, наоборот,только пуще любовью распалялась. Бывало, ночью проснусь – не спит. Подопретсялоктем и смотрит, смотрит на меня своими щелками. В женщинах любовь жарче всегополыхает, когда они чувствуют в тебе начинающееся охлаждение, это давноизвестно.

Когда к Питеру подъезжали, я уж видеть ее немог. Голову ломал, куда сплавить? Назад к родителям? Так ведь то не обычныерарап и maman, а самураи. Еще порешат девчонку, жалко. Куда ж ее? Языков кромесвоего птичьего наречия она не знает. Отступного дать? Не возьмет, да и в покоене оставит, больно прилипчива. Делать ничего не умеет, кроме того, чему я ееусердно в каюте да в купе обучал.

От этой мысли и решение нашлось. Слышал я отодного поездного попутчика, что за время моего отсутствия в Петербурге новоезаведение появилось, некоей мадам Поздняевой. Фешенебельный бордель сбарышнями, привезенными из многих стран: тут тебе и итальянки, и турчанки, инегритянки, и аннамитки – кто хочешь. Большим успехом среди петербуржцевпользуется.

Я съездил к Поздняевой для знакомства.Убедился, что обхождение с девушками хорошее. Хозяйка сказала, что частьзаработка кладет каждой в банк, на особый счет. На следующее же утро сдал своюмалютку хозяйке с рук на руки. Для почину положил на ее имя тысячу рублей.

Только не пошли японочке эти деньги впрок.Когда поняла, куда я ее привез и что обратно забирать не намерен, прыгнула изокна головой вниз, на мостовую. Побилась там немножко, как выброшенная на берегрыбка, да и затихла.

Я, как узнал, конечно, опечалился, но не точтобы очень сильно, потому что к тому времени успел новой целью увлечься, самойнедостижимой из всех.

Целью этой была не кто иная, как та самаямадам Поздняева, владелица заведения. Когда я с ней про японочку переговорывел, большое она на меня впечатление произвела. Немолодая уже была, лет сорока,но гладкая, неукоснительно за собой следящая и, по глазам понятно, всё на светеперевидавшая. Каждого мужчину насквозь видит и ни одного в грош не ставит.Сердце – камень, душа – пепелище, ум – арифметическая машина.

Смотрел я на эту устрашающую особу и понемногураспалялся. Всякие меня женщины любили, а такая, холодная да жестокая, никогда.Или уж она вовсе на любовь не способна? Тем заманчивей в этой золе покопаться,не до конца угасший уголек отыскать и бережно, тихонечко, раздуть его,разогреть до всепожирающего пламени. Если получится, вот это будет истинныйподвиг Геракла.

Не один месяц у меня на осаду сей Трои ушел.Тут для начала потребно, рассудил я, чтобы она на меня иначе, чем на прочихмужчин, взглянула. Наш брат для госпожи Поздняевой делился на две категории:те, от кого нельзя ничем поживиться в силу возраста, бедности или болезни, ите, кто хочет и может платить за разврат. Первые для нее не существовали вовсе,а вторых она презирала и нещадно обирала. Как я после выяснил, и шантажом небрезговала (были у нее в заведении всякие хитрые устройства для подглядывания ифотографирования).

Значит, нужно было занять место между двумямужскими категориями: мол, поживиться за мой счет можно, но продажной любви мнене нужно. А еще подобные женщины, кто огонь с водой прошел и всего сам достиг,очень на тонкую лесть падки.

И повадился я ездить в ее вертеп чуть некаждый день. Но к барышням не ходил, сидел с хозяйкой, вел умные, циничныеразговоры в том духе, какой мог ей понравиться. И всякий раз деньги оставлял –щедро, вдвое против обычной платы.

Она в недоумение пришла. Всё никак не могламеня к определенному мужскому разряду пришпилить. Потом вообразила, будто я внее влюблен, и сразу преисполнилась ко мне еще большим презрением, чем к прочимсвоим клиентам. Как-то раз со смехом говорит: “Что это вы так миндальничаете?Удивляюсь я на вас. На застенчивого непохожи. Я, слава Богу, не инженюкакая-нибудь. Коли хотите ко мне в постель, так и скажите. Вы столько денегпереплатили, что я из одной учтивости вам не откажу”. Я вежливо поблагодарил,приглашение принял, и отправились мы в ее спальню.

Странное получилось любовное свидание: обадруг друга своим искусством впечатлить хотят, и оба холодны. Она – потому чтодавно уж выгорела вся. Я – потому что мне от нее другое нужно. Под конец,обессилев, она сказала: “Не пойму я вас”. И это был первый шаг к победе.

Ходить я к ней после того не перестал, но вспальню не напрашивался, а она не приглашала. Приглядывалась ко мне,всматривалась, будто хотела что-то давно позабытое выискать.

Стал ее понемногу о прошлом расспрашивать. Нео женском, упаси Боже. О детстве, о родителях, о подружках гимназических. Нужнобыло, чтоб она вспомнила иное время, когда в ней еще душа и чувства неомертвели. Мадам Поздняева сначала отвечала коротко, неохотно, но потом сталаразговорчивей – только слушай. Уж что-что, а слушать я умел.

Так я вторую ступеньку преодолел, доверие еезавоевал, а это само по себе было свершением не из малых.

И когда она меня в свой будуар во второй разпозвала, несколько недель спустя, то вела себя уже совсем по-другому, безмеханистики. В конце же вдруг взяла и расплакалась. Ужасно сама удивилась –говорит, тринадцать лет ни единой слезинки уронить не могла, а тут на тебе.

Такой любви, какой меня Поздняева одарила, яникогда прежде не знал. Будто дамбу какую прорвало, и подхватило меня потоком,и понесло. Это было истинное чудо – наблюдать, как мертвая душа оживает. Словнов засохшей пустыне из песка, из растрескавшейся земли вдруг забили чистыеключи, полезли пышные травы, и раскрылись невиданной красоты цветы.

Бордель свой она закрыла. Деньги,сводничеством накопленные, девушкам раздала, отпустила их на все четырестороны. Фототеку свою зловещую истребила. А сама переменилась так – не узнать.Помолодела, посвежела – ну прямо девочка. С утра всё пела, смеялась. И плакала,правда, тоже часто, но без горечи – просто выходили нерастраченные за стольколет слезы.

И я ее любил. Никак не мог на дело своих рукнарадоваться.

Месяц радовался, два. На третий радоватьсяустал.

Как-то утром (она спала еще) вышел из дому,сел в фиакр и на вокзал. В Париж укатил. А ей оставил записку: мол, квартира доконца года оплачена, деньги в шкатулке, прости-прощай.

Потом мне рассказывали, что она, проснувшись изаписку прочтя, выскочила из дому в одной рубашке, побежала куда-то по улице ибольше на квартиру не возвращалась.