– Вижу, знаешь его. Да, маленький. Говорилневнятное, слюной брызгал. На блаженного похож. Только он не убивал.

При этих словах госпожа Лисицына достала изфутляра очки, надела на нос и посмотрела на скитоначальника очень внимательно.

– Вы так уверенно это сказали. Почему?

– Не из таких он. Я людей хорошо знаю. И глазаего видел. С такими не убивают, да еще сонного, тайно. Не понял я, что он мнетут толковал. Про лучи какие-то. Всё плешь мою хотел поближе рассмотреть.Прогнал я его. Но араратским жаловаться не стал. Трудно им растолковать, поодному-то слову в день, да и вреда от того блаженного не было… Нет, дочь моя,Феогноста некто иной придушил. И думается мне, что я знаю, кто.

– Cucullus non facit monachum? – понимающекивнула Полина Андреевна.

– Да. Это я уж только тебе говорил, чтоблодочник не понял.

– А откуда вы узнали, что я понимаю по-латыни?

Старец усмехнулся своими полными губами, такмало подходящими к аскетичному, обтянутому кожей лицу.

– Что ж я, образованной женщины от кухарки неотличу? На переносье след от дужки очков – еле-еле виден, но я на мелочиприметлив. Морщинки вот здесь. – Он показал пальцем на уголки ее глаз. – Это отобильного чтения. Да что там, милая, я про женщин всё знаю. Довольно развзглянуть, и могу всякой жизнь ее рассказать.

Не выдержала госпожа Лисицына такого апломба,хоть бы даже и от святого старца.

– Ну уж и всякой. Что же вы про мою жизньскажете?

Израиль склонил голову набок, будто проверяянекое, отчасти уже ведомое ему знание. Заговорил неспешно:

– Лет тебе тридцать. Нет, скорее тридцатьодин. Не барышня, но и не замужняя. Думаю, вдова. Возлюбленного не имеешь и нехочешь иметь, потому что… – Он взял оторопевшую слушательницу за руки,посмотрел на ногти, на ладонь. – Потому что ты монахиня или послушница. Вырослаты в деревне, в каком-нибудь среднерусском поместье, но потом жила в столицах ибыла вхожа в высокое общество. Более всего хочешь единственно только жизньюдуховной жить, но тяжело тебе это, потому что ты молода и силы в тебе много. Аглавное – в тебе много любви. Ты вся ею, непотраченной, наполнена. Так она изтебя и выплескивает. – Старец вздохнул. – Подобных тебе женщин я больше всегоценил. Драгоценней их на свете ничего нет. А несколько времени назад, тому летпять или шесть, была у тебя большущая беда, огромное горе, после которого ты инадумала из мира уйти. Посмотри-ка мне в глаза. Да, вот так… Вижу, вижу, что загоре. Сказать?

– Нет! – вздрогнула Полина Андреевна. – Ненужно!

Старец улыбнулся мягкой, отрешенной улыбкой.

– Ты не удивляйся, волшебства здесь никакогонет. Ты, наверно, слышала. Я в монахи из заядлых сладострастников подался. Весьсмысл моего прежнего существования в женщинах был. Любил я Евино племя болеевсего на свете. Нет, не так: кроме женщин ничего другого не любил. Сколько себяпомню, всегда такой был, с самого раннего малолетства.

– Да, я слышала, что прежде вы былинеслыханный Дон Гуан, будто бы познали тысячу женщин и даже некий атлас про нихсоставили.

Она смотрела на высохшего старика с боязливымлюбопытством, вовсе не подобающим особе монашеского звания.

– Атлас – пустое, циничная шутка. И что стысячью женщин переспал – чушь. Это невелика доблесть – арифметикой брать.Всякий может, и недорого встанет, если трехрублевыми блудницами не брезговать.Нет, милая, одного тела мне всегда мало было, хотелось еще и душой овладеть.

Заговорив о женщинах, отшельник преобразился.Взгляд стал ласковым, мечтательным, рот искривился печальной улыбкой, да и самаречь сделалась свободнее, будто не схимник говорил, а обыкновенный мужчина.

– Ведь что в женщинах волшебнее всего?Бесконечное многообразие. И я с каждой, кого любил, делался не таким, какпрежде. Как лягушка, что принимает градус окружающей среды. За это они меня илюбили. За то, что я, пусть ненадолго, но только для нее существовал и был снею одно. Да как любили-то! Я их любовью жил и питался, как вурдалак живойкровью. Не от сладострастия голова кружилась, а от знания, что она сейчас радименя душу свою бессмертную отдать готова! Что я для нее больше Бога! Толькоженщины так любить и умеют. – Схиигумен опустил голову, покаянно вздохнул. – Акак завладею телом и душой, как кровью напьюсь, тут мне вскоре и скучностановилось. Чего я никогда не умел и за подлость почитал – любящимприкидываться. И жалости к тем, кого разлюбил, не было во мне вовсе. Грех этовеликий, сердце приручить, а потом с размаху об землю кинуть. Разбивательсердец – это только звучит красиво, а хуже преступления на свете нет… И ведьзнал я это всегда. По капле, год за годом во мне яд сей копился. А когданаполнилась чаша, стала через край переливаться, было мне просветление – уж незнаю, на благо или на муку. Верно, на то и на другое. Раскаялся я. Была однаистория, я ее тебе после расскажу, только про себя сначала закончу… Пошел яради спасения души в монастырь, но не было мне спасения, ибо и в монастыряхсуетного много. Тогда вознамерился сюда, в Василисков скит. Ждал своего чередачетыре года, дождался. Теперь вот два года здесь спасаюсь, всё никак неспасусь. Одному мне из всех, кто отсюда прежде возносился, такое длинноеиспытание – за грехи мои. Я ведь, знаешь, в монашестве муку какую претерпел? –Старец с сомнением поглядел на Полину Андреевну, словно не решаясь, говоритьили нет. – Скажу. Ты ведь не девица малоумная. Плотское меня терзало.Неотступно, во все годы иночества. Денно и особенно нощно. Вот какое было мнеиспытание, по делам моим. Шептали монахи – уж не ведаю, откуда прознали, – чтов Василисковом скиту Господь перво-наперво от чувственного томления избавляет,чтобы агнцев своих помыслами очистить и к себе приблизить. И точно, другихсхимников плотское быстро освобождало, а меня ни в какую. Что ни ночь – видениясладострастные. Тут у всех волос на голове и теле не держится, быстро вылезает,такое уж это место. А я дольше всех волоса носил. Уж игуменом стал, всехпережил – тогда только выпали.

– А почему падают волосы? – спросила госпожаЛисицына, сострадательно глядя на лысое темя мученика.

Тот пояснил: