Из-за границы я через полгода вернулся, зимойуже. Снял дом, зажил по прежнему обычаю, но что-то уже во мне происходило, небыло мне от привычных забав радости.

А однажды ехал я через Лиговку на некуюзагородную виллу и увидел у дороги, в канаве, ее, Поздняеву – грязную,паршивую, с седыми волосами, почти без зубов. Она-то меня видеть не могла,потому что валялась мертвецки пьяная.

В ту самую минуту невидимая чаша ипереполнилась. Затрепетал я весь, холодным потом покрылся, увидел пред собойразверзшийся ад. Устрашился и усовестился.

Велел подобрать бродяжку, разместить в хорошейкомнате. Приезжал к ней, прощения просил. Но моя прежняя возлюбленная опятьпеременилась. Не было в ней больше любви, только злоба да алчность. Засохрасцветший сад, иссяк чудесный источник. И понял я, что худшее из злодейств –даже не погубить живую душу, а душу умершую к жизни воскресить и потом снова,уже окончательно, уничтожить.

Отписал я на несчастную всё состояние, а сам вмонахи ушел, себя из осколков склеивать да от грязи отчищать. Вот и вся мояистория.

А теперь скажи мне, сестра моя, есть за моипреступления прощение или нет?”

Полина Андреевна, потрясенная рассказом,молчала.

– Это одному Господу ведомо… – сказала она,избегая смотреть на раскаявшегося грешника.

– Бог-то простит. Я знаю. А может, и простилуже, – нетерпеливо проговорил Израиль. – Вот ты, женщина, скажи: можешь ли тыменя простить? Только правду говори!

Она попробовала уклониться:

– Многого ли мое прощение стоит? Ведь мне-товы зла не делали.

– Многого, – твердо, как о давно обдуманном,сказал схиигумен. – Если ты простишь, то и они простили бы.

Хотела Полина Андреевна сказать емуутешительные слова, но не смогла. То есть выговорить их было бы очень даженетрудно, но знала она: почувствует старец неискренность, и от этого толькохуже выйдет.

От молчания отшельник потемнел лицом. Тихомолвил:

– Знал я… – Положил сидящей руку на плечо. –Вставай. Иди. Возвращайся в мир. Нельзя тебе здесь. И еще повиниться хочу. Яведь тебя нарочно сюда, в скит, заманил. Не из-за Феогноста и не из-за Илария.Суета это – кто убил, зачем убил. Господь воздаст каждому по делам его, и ниодно деяние, ни доброе, ни злое, не останется без воздаяния. А словатаинственные, завлекательные говорил я тебе затем, что хотел перед смертью ещераз Женщину увидеть и прощения попросить… Попросил, не получил. Значит, тактому и быть. Иди.

И уж не терпелось ему, чтобы гостья ушла,оставила его в одиночестве – стал к двери подталкивать.

Ступив в галерею, госпожа Лисицына сновауслыхала едва различимый противный скрежет.

– Что это? – спросила она, передернувшись. –Летучие мыши?

Израиль безразлично ответил:

– Летучих мышей здесь не водится. А что впещере ночью творится, мне не ведомо. Место такое, что всякое может быть. Ведьне что-нибудь, кус сферы небесной.

– Что? – удивилась Полина Андреевна. – Куснебесной сферы?

Старец поморщился, кажется, досадуя, чтосказал лишнее.

– Тебе про это знать не положено. Уходи. Прото, что здесь видела, никому не рассказывай. Да ты не станешь, ты умная. Незаплутай только. К выходу направо идти.

Дверь захлопнулась, и Полина Андреевнаоказалась в полной темноте.

Зажгла свечку, прислушалась к непонятномузвуку. Пошла.

Только не направо – налево.

Галерея, которую старец Израиль назвалПодходом, вела дальше, постепенно поднимаясь все выше. Теперь по обе стороныбыли голые стены, и Полина Андреевна подумала, что здесь достанет места еще намногие сотни мертвых тел.

Звук делался явственней и невыносимей – будтожелезный коготь скреб не по стеклу, а по беззащитному, обнаженному сердцу. Одинраз, не выдержав, Лисицына даже остановилась, поставила саквояж на землю изажала уши, хоть и был риск, что от зажатой в пальцах свечи вспыхнут волосы.

Не вспыхнули, но на висок капнуло воском, иэто горячее, живое прикосновение укрепило Полине Андреевне нервы.

Она двинулась дальше.

Галерея, до сего момента почти прямая или, вовсяком случае, лишенная зримых изгибов, вдруг сделала поворот на девяностоградусов.

Госпожа Лисицына выглянула из-за угла изамерла.

Впереди мерцал неяркий свет. Разгадкастранного скрежета была совсем рядом.

Задув свечу, Полина Андреевна прижалась ксамой стене, осторожно шагнула за угол.

Кралась на цыпочках, беззвучно.

Проход расширился, превратившись в круглуюпещеру, высокий свод которой терялся во мраке.

Но, впрочем, вверх Полина Андреевна даже невзглянула – настолько поразила ее открывшаяся взору картина.

Посреди пещеры лежал идеально круглый шар, натреть ушедший в землю. Размером он был, пожалуй, с большой снежный ком из тех,что дети кладут в основание зимней бабы. Поверхность сферы переливаласьрадужными разводами – и фиолетовым, и зеленым, и розовым. Зрелище это былонастолько чудесным, настолько неожиданным после долгого блуждания во мраке, чтоЛисицына ахнула.

Рядом стоял фонарь. Он-то и подсвечивалпоблескивающую гладь, заставляя ее вспыхивать бликами и искорками.

Между фонарем и шаром скрючилась черная, мернопокачивающаяся тень. Тошнотворный скрежет раздавался точно в такт еемаятникообразным движениям.

Полина Андреевна сделала еще шажок, но в этотсамый миг звук вдруг оборвался, и в наступившей тишине шорох подошвы показалсяоглушительным.

Сгорбленная фигура застыла, словноприслушиваясь. Сделала бережное движение, как бы гладя шар или осторожно сметаяс него что-то.

Что делать? Замереть на месте, надеясь, чтообойдется, или броситься наутек?

Госпожа Лисицына стояла в крайне неудобной позе:одна нога выставлена вперед и держит всю тяжесть тела, другая на носке.

А тут еще неудержимо защекотало в носу.Чихание-то она подавила, сильно нажав пальцем на основание носа, но судорожноговдоха сдержать не смогла.