– Нет, но послушай, я ведь знаю, какой у тебя становится вид, когда ты влюблена, Лили, потому что однажды уже видела тебя такой, а сейчас ты совсем не такая. – Она улыбается мне и добавляет: – Я никогда не видела, чтобы какая-нибудь девушка была так невероятно красива, как была ты, когда вы с Брэмом были вместе!

Я стараюсь говорить спокойно, но избегаю смотреть ей в глаза.

– Это было давно, Шарлотта. С тех пор все изменилось.

– Неужели? Ты в самом деле хочешь сказать, что, если бы он сейчас вошел в эту дверь, ты бы не преобразилась и не посмотрела на него влюбленными глазами? Потому что, если честно, я думаю, ты все еще влюблена в него, а то, что ты чувствуешь к Льюису, это совсем не то. Скажи, я права?

– Возможно, – говорю я. – Но разве выйти замуж за Льюиса – это не более… разумно?

Шарлотта отпускает мои пальцы и всплескивает руками.

– Брось, Лили! Мы ведь беседуем о любви – так при чем же здесь разум?

Я не говорю ничего, ибо что я могу сказать? Я не могу сказать Шарлотте, что перед тем роковым налетом цеппелина я и сама решила разыскать Брэма и признаться ему, что я его по-прежнему люблю, потому что любовь – это самое важное в жизни. Я не могу сказать ей, что потом все изменилось. Потому что, увидев, на что был готов старый граф, и вполне осознав, что должна делать я, чтобы выполнять обязанности Верховной Ведьмы нашего клана, я пришла к выводу, что меня сможет до конца понять только другой волшебник. Что нельзя любить неволшебника и быть любимой им, потому что он никогда не сможет понять, какая опасность меня окружает, и принять то, что я постоянно должна быть настороже. А Льюис все это понимает и принимает, потому что у нас с ним один путь. Даже если бы я разыскала Брэма, даже если бы он меня простил, даже если бы я была ему все еще нужна, это было бы неправильно. Это было бы несправедливо и жестоко. Нет, лучше мне больше никогда его не видеть. Выйти замуж за Льюиса будет правильно, какой бы неромантичной ни считала меня Шарлотта. Это будет разумно.

Из окна спальни, которая теперь служит ему еще и студией, Брэм видит самые богатые особняки Шеффилда. Его мать почти не противилась тому, чтобы он устроил в этой комнате свою мастерскую, она была так рада, что он наконец вернулся домой, что, наверное, отдала бы ему и гостиную, если бы он только попросил. Однако отец был недоволен.

– Я думал, ты со всем этим покончил, – сказал он, увидев, как Брэм морщится от боли, подняв руку с кистью на уровень мольберта. – Я надеялся, ты найдешь своей руке лучшее применение, раз уж врачи в госпитале решили выписать тебя домой.

Получив пулю в плечо, Брэм провел последние месяцы войны в госпитальной палате среди других раненых солдат. Он считал, что ему повезло. Его рана зажила, так что остались только шрам, небольшая слабость и изредка возникающая боль. После нескольких месяцев, проведенных в Африке, где ему приходилось сражаться не только с врагом, но и с болезнями: лихорадкой черной воды и малярией, косившими товарищей, где его часть то пробиралась через болота, расположенные на берегах реки Руфиджи, то жарилась под экваториальным солнцем у железной дороги в Уганде, он понимал, как ему повезло, что он вообще смог вернуться домой.

– Отец, я же сказал, что буду работать с тобой на заводе. А картины я могу писать в свободное время.

В ответ отец лишь недовольно крякнул, но Брэм сдержал свое слово. Уже много месяцев он ездит через весь город на сталелитейный завод и часами сидит в конторе, выполняя распоряжения отца. Освободившись, он тут же спешит домой, к краскам и холстам, и начинает с того, на чем остановился вчера. Он еще никогда не работал с таким вдохновением, в такой творческой лихорадке. После того как он прикоснулся к самому краешку небытия, после того как он едва не погиб, в нем родилось желание, родилась потребность воссоздать все, что он видел, что чувствовал, что узнал, на холсте. Воспроизвести лица тех, кого давно нет. Передать то, что им пришлось пережить, и изобразить те далекие земли, где он и его товарищи сражались, страдали и где некоторые из тех, с кем он служил, погибли. Выполнение этой миссии заняло у него последние полтора года. И теперь она завершена.

Но достиг ли я своей цели? Увидят ли другие то, что я стремился передать? Или же они разглядят только фигуры, особенности композиций, игру света и тени и больше ничего? Больше ничего.

Подойдя к прикроватной тумбочке, он берет с нее письмо, которое на прошлой неделе получил от Джейн. Он перечитывает написанные ею слова, и в его ушах звучит ее добрый усталый голос.

«…так что, когда ты приедешь в Лондон на выставку своих картин, ты просто обязан будешь остановиться у нас. Мэнган будет так рад тебя видеть. Его здоровье так до конца и не восстановилось. Боюсь, те месяцы, которые он провел в этом ужасном месте, ослабили его легкие навсегда. Слава богу, наша дорогая Лилит пришла нам на помощь и нашла ему место на ферме в Сомерсете. И знаешь, эта работа пришлась ему по душе! Ты можешь себе это представить?»

Да, Брэм может себе это представить. Он так и видит, как Мэнган пашет рыхлую землю или доит коров, а затем учит всех, как это надо делать. Эта картина заставляет его улыбнуться, но он понимает, что все время перечитывает письмо Джейн лишь затем, чтобы почитать о Лилит. Узнавая новости о ее жизни, он словно становится к ней хоть чуть-чуть ближе. Лежа в госпитале в Найроби, он твердо решил, что если вернется домой, то встретится с ней. Поедет и расскажет ей о своих чувствах. Заставит ее поверить, что через разделяющую их пропасть можно перекинуть мост и что он не может представить себе жизни ни с кем, кроме нее. Убедит, что в мире есть место для них двоих. Ведь война изменила многое. И то, что мешало их счастью несколько лет назад, теперь не кажется таким важным. Он поедет к ней и поговорит с ней. Он ее убедит.

Но люди строят планы, а боги над ними смеются. Наверное, я напридумывал все эти глупости под воздействием лихорадки, которая началась после того, как меня ранили.

Он заставляет себя читать дальше, заставляет свое сердце смириться с горькой реальностью, о которой Джейн пишет на второй странице письма.

«…Шарлотта теперь любимица высшего света, и газеты печатают ее фотографии в обществе какого-нибудь герцога или другой шишки почти каждый день. Лилит во время войны была очень занята, она работала волонтеркой на кухне и в столовой монастыря Пресвятой Марии, готовя и раздавая бесплатный суп. А теперь она выходит замуж. Кажется, ты знаком с ее будущим мужем, графом Винчестером. Раньше он, конечно, носил титул виконта, но его отец погиб от бомбы во время воздушного налета, и теперь он граф. Как же все страдали во время войны! Мэнган говорил, что жених Лилит был на том пышном балу, на который ты ходил перед войной, помнишь? Вы с Перри тогда выглядели настоящими франтами, а вот Мэнгана едва пустили туда, ведь он был одет, как пугало. Мы видели объявление о свадьбе в «Таймс», так что думаю, скоро она перестанет быть леди Лилит Монтгомери и станет графиней Винчестер. Брэм, прошу тебя, пообещай, что погостишь у нас хотя бы неделю после того, как закончится выставка твоих картин, чтобы Мэнган смог вдоволь с тобой пообщаться…»