Льюис чувствует мое настроение и творит заклинание, от которого я начинаю ощущать запах роз. Я, как он и ожидал, улыбаюсь.

– Так лучше. Я не могу позволить тебе выглядеть хмурой, ведь приближается день нашей свадьбы. А то люди чего доброго решат, что ты ко мне охладела, – говорит он, ведя меня сквозь толпу. – Давай потанцуем.

– Но, Льюис, я не знаю, как танцевать этот новый танец. Я понятия не имею…

– Я тоже. Давай будем что-нибудь придумывать на ходу, ладно?

Он крепко сжимает мою талию, и мы под зажигательную музыку танцуем нечто среднее между фокстротом и какими-то еще не изобретенными па. Я вижу: Льюису здесь хорошо, и не хочу портить ему вечер. Вокруг нас увлеченно танцуют, заразительно смеются и много пьют как молодые, так и те, кто постарше. Они проделывают все это так, словно от получаемого ими удовольствия зависит сама их жизнь. Словно единственный способ выбросить из головы все потери и все горе, которые принесла с собой война, заключается в том, чтобы заполнить каждый миг неистовым весельем. Но мне кажется, что они заменили искреннюю веселость довоенной поры чем-то наигранным, чем-то напускным. Чем-то поверхностным и жалким.

Следующие два часа мы проводим, танцуя и перекидываясь словами, которые почти не слышны из-за музыки и шума, со множеством персонажей как из истории, так и из легенд. Вечеринка становится все более сюрреалистичной – гигантский кролик пытается танцевать чарльстон с королевой Елизаветой I, а на барной стойке сразу три Юлия Цезаря играют в покер. Я мало-помалу ухожу в себя, чувствуя грусть от всеобщей решимости во что бы то ни стало весело проводить время. И мне кажется, что этот угар частично направлен на то, чтобы не замечать самого печального и пронзительного отличия этой вечеринки от таких же маскарадов, проходивших шесть лет назад: женщин в зале сейчас, по крайней мере, в три раза больше, чем мужчин. А многие среди тех мужчин, которые выжили в войне и находятся здесь, имеют заметные шрамы от ран, полученных от бомб и пуль. Можно только догадываться, сколько у них и других, незримых ран.

– Привет, Красотка. А война тебя не изменила.

Я сразу же узнаю этот голос.

Обернувшись, я вижу Гудрун, сидящую у барной стойки на высоком табурете и курящую сигарету через длинный черный мундштук. Ее великолепные рыжие волосы коротко пострижены и уложены блестящими волнами. Она одета в шикарное атласное платье, нисколько не похожее на маскарадный костюм. Она кажется мне немного худее, чем когда я видела ее в прошлый раз. А также старше, но это не все. В ней появилась какая-та настороженность. Опасливость. Меня это не удивляет, ведь ей, как немке, жившей в Лондоне во время войны, должно быть, пришлось ох как нелегко.

– Привет, Гудрун. Рада тебя видеть. А Мэнган с тобой? – Я оглядываюсь по сторонам.

– Чтобы он принял участие в такой бессмысленной возне? Да он скорее съест свой башмак. Нет, Мэнгану теперь не по душе такое веселье. Благодаря вашей замечательной британской системе уголовного правосудия он нездоров. Теперь он предпочитает более тихие мероприятия. – Она затягивается едким сигаретным дымом и, выпустив его клубы через нос, смотрит, как они растворяются в воздухе, потом добавляет: – К тому же теперь Мэнган получает куда меньше приглашений, чем раньше.

– Но ведь он наверняка был в списке гостей Шарлотты.

– О да. Но он никогда не стал бы платить за входной билет. И не только не стал бы, но и не смог бы. Так что я здесь только потому, что меня привез в этот клуб джентльмен, который покупает мои картины. Вон он. – И она показывает рукой на толстого мужчину, которому из-за возраста и немалого веса затруднительно танцевать быстрые современные танцы. – Шут гороховый, но он мой постоянный клиент. Единственный человек в Лондоне, который готов покупать мои работы. Он считает, что когда-нибудь немецкое искусство снова войдет в моду. – Она невесело смеется.

– Но ты по-прежнему живешь в Блумсбери вместе с Мэнганом и его семьей? – спрашиваю я, хотя, по правде сказать, знаю ответ на этот вопрос. После окончания войны я видела Мэнгана несколько раз. Тюрьма действительно подорвала здоровье художника, хотя время, которое он провел в деревне, частично восстановило его. Я знаю, он снова пытается творить, но у людей долгая память. Он и Гудрун теперь утратили популярность – он из-за того, что выступал против войны, а она просто потому, что немка.

– Куда еще мне идти? Мэнган пытается снова ваять скульптуры, но теперь работа с камнем стала для него слишком тяжела. Я говорю ему, что надо переходить на что-то более легкое, на малые формы, но ты же знаешь Мэнгана. Разве он когда-нибудь прислушивался к голосу разума? Перри занимается своими делами. Джейн кормит людей. Дети шумят. Как будто войны не было вообще.

– Но она была.

– Да, была. – Она запрокидывает голову и допивает шампанское, затем машет пустым бокалом, чтобы официант принес еще. – Я слышала, что ты, Красотка, выходишь замуж.

– Да, в следующем месяце.

– Бедный Художник, ты его совсем забыла?

– Конечно, нет.

– В таком случае ты придешь на выставку его картин, которая состоится на следующей неделе.

– У Брэма будет выставка? Здесь, в Лондоне? – У меня перехватывает дыхание. Брэм. И снова пишет картины!

– В галерее Донтлесс на Корк-стрит. Я удивляюсь, что он не прислал тебе приглашения на предварительный частный показ. Но он, разумеется, не станет возражать, даже если ты явишься без приглашения. Возможно, ты сможешь привести жениха.

Я слишком растеряна, чтобы отвечать на ее подковырки. Брэм. Здесь. В Лондоне. И скорее всего, он гостит в доме Мэнгана. Я чувствую укол ревности при мысли, что он проводит время с Гудрун, а не со мной. Но я понимаю, что это совершенно нелепо. Ведь это я не пришла на вокзал, как обещала, пять лет и целую жизнь назад. Это я от него отвернулась. Так с какой стати ему искать со мною встречи? С какой стати приходить ко мне или присылать мне приглашение на выставку его картин? С какой стати? К тому же, даже если бы он меня и пригласил, я бы не смогла принять это приглашение. Я помолвлена с Льюисом. Моя жизнь идет своим чередом, и было бы неправильно притворяться, что это не так, неправильно и для него, и для меня. Что правда, то правда, времена изменились, и, возможно, между нами теперь нет многих из тех барьеров, которые были прежде. Но один барьер остался. Я ведьма, а Брэм неволшебник. Нет, я не могу с ним встретиться или пойти на его выставку, хотя, должна признаться, и очень хочу это сделать. Через несколько недель я стану леди Лилит Харкурт, графиней Винчестер. И поставлю на этом точку.

Войдя в дом в Блумсбери, Брэм видит так мало изменений, что невольно вспоминает, как пришел сюда в первый раз. Пса Георга больше нет, дети стали выше, у Джейн появились седые волосы, а Перри уже не так юн, но в остальном все осталось как было.