Канат не доставал до земли метра два. Илир подпрыгнул, ухватился за него, повис. Попытался подтянуться, запыхтел, скрежетнул зубами. Еще повисел, раскачиваясь. Попробовал дотянуться ногой до стены, оказалось далековато.

Илир задрал в голову и долго смотрел на уходящую вверх расселину. Пришло понимание, что выбраться не удастся. Просто он очень давно не подтягивался. Забыл, как это делается. Ладоням стало больно, Илир спрыгнул на землю и согнулся, устало дыша. Потом осторожно выглянул из расселины в обе стороны.

Прямо перед ним, за ручьем, поднимался отвесный склон с крышей желтого дома наверху. Где-то слева, вверх по течению, оаковцы погнались за Радо. Оставалось снова перейти речку и двигаться по берегу вправо.

По мере того как Илир крался на шум солдатского лагеря, склон сходил на нет. Брезентовая стена выходила почти к воде. Там, где она обрывалась, стоял навес, затянутый густой сеткой. Илир подобрался к нему ближе и услышал, как в темноте шевелятся, дышат, шепчутся, стонут люди. Илир не удержался и заглянул сквозь решетку.

Из темноты прямо к нему выплыло женское лицо с безумными глазами и сгнившими зубами.

– Никак не уйметесь? – по-сербски прошептала женщина, ей могло быть шестьдесят, а могло и тридцать. – Никак не насытитесь? Ни днем, ни ночью нет покоя, сладкий? Сгниешь изнутри, изойдешь жаром, развалишься на слизь и кости…

Илир отпрянул, пробежал вперед вдоль воды. Шум ручья и темнота давали иллюзию относительной безопасности. Илир пошел по берегу, чтобы не приближаться к лагерю. У солдатских шатров несколько оаковцев разговаривали злыми голосами. Речка делала изгиб и скрывалась под мостом, над перилами которого мерцал огонек сигареты, – кто-то из часовых у ворот курил на посту. Луговина, на дальнем конце которой замер в нерешительности Илир, ограничивалась мостом, дорогой к стоянке грузовиков, солдатским лагерем и ручьем. Других выходов отсюда не наблюдалось.

В траве чуть в стороне от берега мерцало в свете луны светлое пятно. Илир двинулся к нему, споткнулся о воткнутую лопату и едва не свалился в яму. На ее дне были свалены окровавленные бинты, марля, вата, ошметки мяса, осколки костей. Чуть в стороне стояла небольшая огородная тачка. Сдерживая тошноту, Илир обошел яму и увидел в тачке полотенца, марлевые повязки, белый халат.

* * *

Время уходило, сигнала от Радо по-прежнему не было. В группе пока не наметилось единства. Полицейские во главе с Пламеном знали Маевского и Цветко как штатских из охраны порядка и не были готовы всерьез прислушиваться к их мнению по оперативным вопросам, на Бармина же вообще поглядывали с подозрением.

Маевский и полицейский сержант второй час лежали над обрывом, продолжая наблюдение. Остальные собрались в лощине, не проглядываемой с бандитской базы или от дотов.

– Не понимаю, – сказал Цветко. – Радо велел ждать, но сколько?

– Радо дал сигнал, – повторил Бармин. – Возможно, в этот момент его обнаружили. По крайней мере, несколько патрулей прочесывали лес рядом с точкой входа. Думаю, он ушел от них восточнее, и теперь ему нужно время, чтобы вернуться к центру базы. Предлагаю пока что спустить амуницию до нижней площадки. А то потом набегаемся.

– Предлагаю ничего не предлагать, – достаточно резко ответил Пламен. – Я – командир подразделения. И без моей отмашки никто и никуда не пойдет. Возражения есть?

Молчание.

– Продолжаем наблюдение. По два человека сменами по два часа. Ждем следующего сигнала. Остальные пока отдыхают.

Полицейские начали расходиться.

Цветко спросил негромко, и получилось, что у самого себя:

– А если сигнала не будет?

* * *

Илир в белом халате и марлевой повязке катил перед собой тачку, доверху заполненную содержимым ямы. На бинтах сверху лежала лопата. Часовые прервали разговор, уставились на Илира.

– Смотри, – сказал один. – Чудиков из желтого дома что, на вывоз мусора подрядили?

– Разойдись, – грубо сказал Илир. – Разойдись, опасно! Ворота открывай, быстрее.

– Чей приказ? Что везешь? – спросил старший.

Илир подкатил тачку прямо ему под ноги.

– Что везу? Сам не видишь? Руки, ноги, кишки! Фитим не велел закапывать в лагере, инфекция может быть. Открывай ворота и к тачке близко не стой, а то надышишься.

Оаковцы посторонились, отодвигаясь подальше от тачки. Один, зажав пальцами нос, торопливо приоткрыл одну створку. Илир вывез тачку за ворота.

– Доктор! – крикнул старший. – Вернешься – посмотришь мой вросший ноготь?

Илир быстрым шагом катил тачку все дальше от ворот.

– Посмотрю, только ноги вымой! – крикнул он через плечо.

Дорога дугой уходила за каменный отрог. Едва выйдя из поля зрения часовых на воротах и в скальных дотах, Илир загнал тачку в кювет, туда же кинул марлевую повязку и халат. Достал из кармана записку Шаталова, развернул ее. Всего несколько корявых букв, отчетливо различимые в лунном свете.

– Это ничего не изменит, – прошептал Илир.

Он не смог вернуться к группе. Он подвел странного русского с сербским именем. Он был совсем недалеко от Фитима Боллы и не отомстил. Он был и остался слабаком и трусом.

– Ничего не исправить, понимаешь? Все напрасно, слышишь, Сребренка?

Илиру виделось, что он идет по опустевшей Раковице и заходит в свой двор. Мимолетно удивляется, что открыта дверь в дом. Подходит к крыльцу и видит всю семью разом – и сына, и дочку, и любимую Сребренку. Они встречают его на пороге, улыбаясь ласково и чуть укоризненно. Что же ты, папа, не пришел вовремя? Зачем опоздал? Здесь было так страшно! А если бы случилось что-то плохое?

И они ведут его в дом и сажают за стол, и он рассказывает им, как ездил в Глоговац, и им так хорошо вчетвером…

И, конечно же, нет! – он не садился прямо на крыльцо, не в силах шагнуть через порог на залитый красным линолеум, не в силах даже посмотреть туда, где уже не на кого смотреть. И, конечно же, он не гладил пушистые волосы Сребренки, лежащей на крыльце поперек порога лицом вниз. Не ходили за забором чужие люди, сделавшие то, что сделали. С ним не здоровался самый главный убийца по имени Фитим Болла, не давал советов, не шутил, что дарит ему изуродованную Раковицу.

И уж совершенно точно Илир не кивал этой нелюди в ответ, словно согласен со всем, что происходит вокруг.

Сребренка, я ничего не делал! Сребренка, я ничего не сделал…

И ничего уже было не изменить. Ничего и никогда…

Взгляд Илира стал холодным и безжизненным. Все для себя решив, он разорвал записку Радо на мелкие клочки и развеял по ветру. Огляделся, перепрыгнул кювет и исчез в зарослях.

* * *

Полупрозрачные отражения Бледного кружили перед Шаталовым, шевелили губами, хохотали, обнажая желтые лошадиные зубы, заглядывали в глаза.