Жена медленно повернулась, внимательно посмотрела на него, напуганная угрозой, — ну или ему так почудилось.

— Да, клянусь перед лицом Мар Грегориоса, что никогда не начну первым. Отныне, Шошамма, ты сама должна будешь приставать ко мне.

Она, кажется, удивилась, а потом ласково улыбнулась и проговорила:

— Аах. Вала́ре, валаре спасибо.

Большое, большое спасибо. И произнесенное по-английски «спасибо» сделало ее сарказм еще обиднее. Жена отвернулась и уснула.

Он сразу же понял, что совершил чудовищную ошибку, Шошамма ведь никогда не начинала первой их любовные игры. А с ее нынешним христианским благочестием никогда и не начнет! Он глаз не сомкнул, меж тем супруга спала сном праведника. Утром Шошамма с улыбкой наливала ему кофе. Если она и чувствовала себя виноватой, то никак не подавала виду.

Его добровольный обет безбрачия, длящийся уже больше года, подобен преддверию смерти. Со временем чувства к супруге ожесточились, но желание никуда не делось. В своих снах Мастер следует плотскими тропами. В часы бодрствования вся его энергия уходит на «подъем деревни».

Сейчас, когда поезд уносит вдаль частицу его души, Мастер чувствует, будто расползается по шву, и на сердце у него неизмеримая тяжесть. Разве может один лишь «подъем деревни» поддержать его дух? Даже если в один прекрасный день махараджа дарует ему титул, разве это облегчит боль? Неужели лучшая часть его жизни позади?

Недалеко от станции его внимание привлекает табличка, прибитая к пальме около канала. Под написанными от руки буквами пририсована грубая стрелка: കള്ള്. Калл-у́х. Тодди. Он идет в направлении, указанном стрелкой, вдоль канала, вдоль поблескивающей зеленым воды, пока не видит лачугу, скрывающуюся в высоких тростниках, с точно такой же надписью, словно потту на ее деревянном лбу. В полумраке заведения Мастер пьет в одиночестве, впервые в жизни. Когда у мужчины дома все в порядке, ему нет нужды шляться по забегаловкам. Он делает длинный глоток из бамбуковой чашки. В тодди нет ничего нового. Но сегодня днем, к его изумлению, мутно-белый напиток превращается в волшебный эликсир, который восстанавливает душевное равновесие, облегчает страдания. Как будто с той досадной ночи с Шошаммой на его груди лежал камень размером со слона. А сейчас в сумрачном кабаке этот камень, увлажненный тодди, соскальзывает. И в тот же миг Мастер понимает, что влюбился и что не для всякой любовной связи нужен другой человек.

глава 40

Клеймо изгоев

Когда Филипос открывает глаза, уже утро и они с грохотом несутся мимо запруженных людьми и машинами железнодорожных переездов в пригородах Мадраса, вдоль мощеных дорог и приземистых домов. В любую сторону, сколько хватает глаз, небо и горизонт и не видать ни одной кокосовой пальмы. Палитра Мадраса в одной-единственной гамме: почва коричневая, асфальтовые дороги покрыты коричневой пылью, а побеленные здания имеют коричневый оттенок. Здесь, кажется, вообще нет ни реки, ни каналов. Локомотив громыхает через городской тоннель, свист усиливается, и вот они вползают в похожее на ангар пространство Центрального вокзала, город в городе. Носильщики в красных тюрбанах сидят на корточках у края перрона, их носы, в дюймах от движущихся вагонов, неподвижны. При звуке свистка они запрыгивают, как мартышки, в купе, не обращая внимания на пассажиров, бросаются на багаж и скалят клыки друг на друга.

Белые усы носильщика торчат, как отбойник на носу паровоза, когда он плывет сквозь толпу на перроне с сундуком и матрасом Филипоса на голове. Шум давит на барабанные перепонки Филипоса: скрип тележек на металлических колесах, оси которых изнемогают без масла; резкие свистки; вопли уличных торговцев; детский визг; наглые громадные вороны, каркающие над остатками риса на разбросанных банановых листьях; непрекращающиеся крики носильщиков «Ва́жи, важи!» — Посторонись, посторонись! — и надо всем этим громоподобный глас из репродукторов, объявляющий прибытие на платформу какую-то-там. Голова Филипоса идет кругом от сенсорной атаки.

Платформы сливаются в огромный вестибюль с цементным полом, размером больше, чем три футбольных поля, и высотой в пять этажей, накрытый металлической крышей, которую поддерживают стальные балки. Солдат здесь больше, чем на перроне в Кочине. Бурлящая толпа роится, как муравьи на трупе, струится потоками, завиваясь водоворотами вокруг неподвижных островков — путешественников, примостившихся на своих пожитках. Один такой островок — семейство с обритыми головами, похожие на яйца, укутанные шафрановой тканью, — паломники из Тирупати или Рамешварама[163]. Носильщик обходит еще одну компанию, пестро одетых цыган, одна из которых — женщина в огненно-красном сари — впивается в Филипоса темными подведенными глазами. Она сидит на низеньком деревянном ящике, задрав колени и скрестив ноги, словно восседает на бархатных подушках, эдакая зачуханная махарани. Филипос не может отвести взгляд. Она приподнимает свое красное сари и одновременно показывает Филипосу язык, влажный мясистый орган скользит меж белоснежных зубов, а потом она хохочет над его испуганным лицом. И это только вокзал, деревенщина. Погоди, что еще будет, когда окажешься на улице. Под ее взглядом стремление юноши стать литератором кажется просто смешным. А уж что чувствуют его нос, глаза, уши и все тело, и вовсе не поддается описанию словами. Если бы Филипос мог немедленно развернуться и вскочить в обратный поезд, он так и поступил бы.

— ОЙ! ОЙ! ОЙ! — кричит кто-то, и, обернувшись, Филипос видит краснолицего коренастого белого мужчину в соломенной шляпе, с выражением крайней тревоги на лице.

Мужчина указывает куда-то рукой, продолжая кричать. Пуговицы его льняного костюма выпирают на бочкообразном туловище. Наверное, белые — существа холоднокровные, думает Филипос, иначе как можно носить столько одежды? Мужчина едва успевает оттащить Филипоса в сторону, как мимо проносится тележка, груженная металлическими ящиками, и острый край разрывает его рубаху. Носильщики, толкающие тележку, орут на Филипоса на тамильском, который достаточно похож на малаялам, чтобы юноша понял, что его просят вынуть голову из задницы, дабы звуки могли достичь его ушей. Они, должно быть, уже давно кричали ему, но с этим шумом со всех сторон откуда ему было знать?

Белый человек многозначительным жестом указывает на свои уши, как бы говоря: Пользуйся ими!

Сконфуженный Филипос трусит за своим носильщиком через брешь в трехэтажной горе посылок, обшитых джутовой тканью, с