— Это чудо, что удалось купить. Все перепугались, что японцы бомбят Цейлон. Поезда переполнены. Кстати, позволь-ка покажу тебе кое-что. — Он заводит Филипоса в комнатку за занавеской около стойки, где юноша с удивлением обнаруживает больше дюжины радиоприемников. — Я их продаю без лицензии. Никого не волновали лицензии до прошлой недели, до всех этих ужасов с японцами. Все теперь подозрительны. Ох, не должно быть никаких лицензий.

Поворотом ручки Наир включает голос, говорящий по-английски. Филипос инстинктивно кладет ладонь на приемник. И мгновенно оказывается внутри места, где рождается звук, он слышит его всем телом. Ручка вращается до оркестровой музыки.

— С радио, — уговаривает Наир, — весь мир приходит к твоему порогу. А дешевле ты нигде не найдешь.

На следующий день льет дождь, странное и долгожданное зрелище. Дороги затоплены. К вечеру в Мадрасе отключается электричество. Сумрачные интерьеры рынка Мур освещают только свечи и лампы, потому что электричества нет во всем городе. Филипос здесь, потому что ему не дает покоя мысль Наира про «весь мир приходит к твоему порогу». Может, я и возвращаюсь домой, но я не изгнанник. Пока у меня есть глаза, а с ними и литература — великая ложь, которая рассказывает правду, — мир в его самых героических и непристойных проявлениях всегда будет принадлежать мне. После покупки радиоприемника у него еще оставались деньги из возвращенных за обучение. Это деньги, которые мать копила на его образование; Филипос надеется, что она оценит, как он потратит их ровно с этой целью.

— Блестяще, друг мой! — радуется Джанакирам, выслушав его. — Но ты не первый, кому пришла в голову эта мысль!

Он подводит Филипоса к комплекту томов в синем переплете с золотым тиснением, аккуратно расставленным на трех полках в отдельном картонном шкафчике — очень красиво. На корешке каждого тома начертано: ГАРВАРДСКАЯ КЛАССИКА[168]. Джана читает фрагмент из первого тома:

— На одной лишь книжной полке длиной в пять футов уместится достаточно книг, чтобы стать достойной заменой гуманитарному образованию любому, кто будет читать их ревностно и самоотверженно, даже если сможет уделять этому занятию всего пятнадцать минут в день.

Цена отпугивает Филипоса.

— Не волнуйся, — успокаивает Джана. — У меня найдутся такие же, но подержанные. И вообще, у меня есть претензии к выбору Гарварда. Недостаточно русских! Слишком много Эмерсона… Ты доверишь Джане выбор настоящей классики?

Филипос доверяет. Он покупает еще один сундук для своих сокровищ: Теккерей вместо Дарвина; Сервантес и Диккенс вместо Эмерсона. Харди, Флобер, Филдинг, Гиббонс, Достоевский, Толстой, Гоголь… Хотя он уже читал «Моби Дика» и «Историю Тома Джонса, подкидыша», но хочет иметь собственные экземпляры. «Том Джонс» — самая пикантная вещь, которую он читал в своей жизни. В качестве прощального подарка Джана вручает тома 14, 17 и 19 из «Энциклопедии Британника»: от HUS до ITA, от LOR до MEC и от MUN до ODD. Потрепаные тома пахнут белыми людьми, плесенью и кошками.

На полу в его комнате теперь красуются два сундука книг и перевязанная веревкой картонная коробка с радиоприемником из полированного красного дерева с ручками из искусственной слоновой кости. Его приобретения — единственное, что позволяет возвращаться домой с ощущением цели в жизни, а не позорного поражения. Филипос вовсе не отступает в Парамбиль П. О. и не бежит от большого мира. Он приносит этот мир к своему порогу.

глава 42

Поладить могут все

Пассажиры в купе уже давно заняли места, разложили багаж и вытащили свои подушки и игральные карты к тому времени, когда промокший, заляпанный грязью Филипос вваливается в вагон. Его носильщик расталкивает багаж других пассажиров, пытаясь найти место под лавками для двух сундуков и коробки с радиоприемником. Крупная дама в желтом сари, с ребенком на коленях, негодует, когда носильщик опрокидывает ее чемодан, и бранит его по-тамильски; носильщик не остается в долгу. Молодая женщина в темных очках и в платке, покрывающем волосы, разряжает обстановку, предложив поставить коробку и один сундук на верхнюю полку — ее полку — ровно в тот момент, когда поезд трогается.

В вагоне десять купе, в каждом купе по шесть пассажиров, по трое на лавке друг против друга. На ночь две полки над каждой скамьей опускаются, и скамейки тоже становятся спальными полками. Из соседних купе доносятся смех и радостные голоса. Но в его купе братства совместного путешествия поначалу не сложилось, и виноват в этом Филипос.

Он вытаскивает блокнот. На первой странице записаны аксиомы от Гурумурти. «Человек пишет, чтобы узнать, о чем он думает»; «Если слух нарушен, обоняние и зрение должны стать сверхострыми».

Краем глаза Филипос отмечает движущийся кадык худого парня, сидящего рядом, беспокойные пальцы, поправляющие очки, — верный признак зарождающейся речи. От соседа исходит таинственный аромат камфоры, ментола и табака.

— Следующая станция — Джоларпет, — выпалил сосед. — Якобы самый оживленный перекресток в Азии!

Оказывается, в поезде Филипос слышит гораздо лучше, как и предсказывал Гурумурти, потому что в шумных местах люди повышают тон и громкость речи.

— Неужели? — Филипос закрыл ручку колпачком, признательный, что с ним заговорили.

— Безусловно! Технически это не совсем перекресток. Перекресток предполагает четыре дороги, верно? Но в Джоларпете сходятся только три! В Салем, Бангалор и Мадрас!

Филипос демонстрирует свое восхищение. Сосед, просияв, протягивает костистую руку:

— Арджун-Кумар-Железнодорожник.

Он раскрывает крошечную гравированную металлическую коробочку, объясняющую происхождение таинственных ароматов, вынимает щепотку табака и нюхает, ловко втягивая сразу обеими ноздрями. Откидывается на спинку скамьи с явным облегчением.

Юная дама в шали, сидящая рядом с Арджуном, та самая, которая позволила носильщику разместить багаж Филипоса на ее полке, снимает очки и наклоняется к нему.

— Можно взглянуть? — вежливо интересуется она.

Ноготь скользит по выгравированному узору из листьев и бутонов. Одинокая женщина обычно не начинает разговор первой. Филипос заворожен тончайшим рисунком вен на тыльной стороне ее кисти — словно притоки реки стекаются из промежутков между пальцами. Рука у нее ловкая, как у портного или часовщика.

— Какая изысканная гравировка! — Голос