вдвоем в кухне, причем оба в халатах, готовите завтрак. Очень по-домашнему. Другая – где он кормит тебя каким-то пирожным в кафе, и ты практически у него на коленях. Но самая моя любимая, пожалуй, та, где вы вдвоем танцуете. Где он обвил тебя руками, а ты прижалась щекой к его щеке. Определенно, я не зря потратил деньги. И, полагаю, что он тоже.

Я так потрясена услышанным, настолько взбешена, что даже не знаю, с чего начать.

– Ты кому-то заплатил, чтобы меня найти? И чтобы за мной шпионить? С фотоаппаратом?

– Найти тебя оказалось не так уж и сложно. На это ушло меньше недели, насколько я помню. Но когда Вэйл мне сообщил, что ты в Бостоне и что ты путаешься с мужчиной, который годится тебе в отцы, я ему сказал, что он ошибся. Что та женщина, которую я ищу, любит меня. Тогда он раздобыл мне доказательства.

Откинув назад голову, я закатываюсь смехом. Видимо, события нынешнего дня ввели меня уже в несколько истерическое состояние, или, быть может, так подействовал коньяк – но неожиданно мне все это кажется ужасно комичным.

– Ты решил, что я… путаюсь… с Мэдди? Что мы с ним… – Я снова взрываюсь смехом. – Вот так доказательство!

Его лицо темнеет. Его злит, что меня это забавляет.

– Я не слепой, Солин.

– Боюсь, что слепой, Энсон. Точно слепой! Майлз Мэддисон был моим патроном и близким другом. А еще он был геем. Он дал мне работу, когда… после того, как родилась Асия. И дал жилье. Можно сказать, что я уже находилась на грани отчаяния, когда он меня спас. Порой мы с ним сцеплялись как кошка с собакой – и в то же время безумно друг друга любили. Но мы никогда не были любовниками. И даже будь он нормальной ориентации, между нами все равно никогда бы не могло что-то быть. Потому что я по-прежнему любила тебя.

– Если не считать того, что, насколько тебе было известно, я погиб.

Я непонимающе смотрю на него, возмущенная всей абсурдностью этой фразы.

– Ты думаешь, что это все меняет? Чья-то смерть? В моей жизни был только один мужчина, Энсон. И меня изумляет то, что ты этого не понимаешь. Но вот тот факт, что ты поверил наговорам своего отца, а не мне, что ты так легко подумал обо мне самое худшее, изумляет меня еще сильней. Твой отец отобрал у меня дочь – мою новорожденную дочурку – и заставил меня поверить, что она умерла. При том что я уже потеряла тебя, он отнял у меня и ее – и еще кому-то заплатил, чтобы ее отдали чужим людям. Ведь он и у тебя ее забрал, Энсон. Но вместо того, чтобы узнать побольше о ней, ты явился ко мне с упреками в сторону Мэдди. В этот момент ты даже говорил, как твой отец!

Я делаю паузу, ожидая, что он мне что-нибудь ответит, но Энсон лишь пристально смотрит на меня, стиснув кулаки. От его молчания болезненный спазм перехватывает мое горло.

– Тогда мне казалось совершенно немыслимым то, что ты – его сын. Но теперь я вижу, что в тебе намного больше от него, чем мне представлялось. – Я проглатываю слезы, старась говорить ровным, решительным голосом. – Возможно, судьба нам обоим оказала милость.

Видя, как напряглись его плечи, я понимаю, что задела Энсона за живое. И я этому рада. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга в гневе и раздражении. Похоже, нам больше уже нечего сказать.

Энсон медленно поднимается, словно ему свело ногу.

– Я пойду.

Я киваю, уже не доверяя своему голосу. Я отчаянно хочу, чтобы он ушел, – и все же мысль о том, что он навсегда покидает мою жизнь, наполняет меня невыносимой горечью и мукой.

Он направляется было к двери, потом вдруг оборачивается.

– Да, чуть не забыл, – говорит он и сует руку в карман. – То, зачем я, собственно, пришел.

Мгновение пошарив пальцами в пиджаке, он вынимает уже сомкнутый кулак, потом вытягивает мою руку из кармана. Сначала я пытаюсь сопротивляться, но тут же вижу на своей, обтянутой перчаткой, ладони собравшуюся лужицей нитку гранатовых бусин – мамины четки.

В горле застревает всхлип, готовый превратиться в рыдания. Я вспоминаю тот момент, когда отдала их ему. И обещание, данное той ночью, когда была зачата наша дочь. Я поднимаю глаза, всматриваясь в лицо Энсона.

– Ты их сохранил?

– Я же обещал, что верну их тебе. Вот, вернул. Теперь все кончено.

От бесповоротности его слов меня словно окатывает ледяной водой, и я внезапно понимаю, что он имел в виду, когда сказал, что пришел «покончить со всем этим». Это означало, что он явился исполнить свою часть нашего уговора. И, не успев себя остановить, я заливаюсь слезами. Будто бы он сорок лет планировал, как лучше вырезать мне сердце! И не когда-нибудь – а именно сегодня, в тот самый день, когда я узнала, что наша дочь жива, он решил вскрыть другую рану. Что ж, да будет так.

– Подожди здесь, – хрипло говорю я. – У меня тоже есть кое-что для тебя.

Когда я возвращаюсь, Энсон стоит возле дивана, перелистывая фотоальбом, который мне оставила Рори. Я резко вырываю у него из рук альбом.

– Я предпочла бы, чтобы ты этого не трогал.

– Они обе так похожи на Тию…

На мгновение в его лице проступает та нежность, что была свойственна прежнему Энсону, которого я когда-то знала.

– Они похожи на тебя, – тихо отвечаю я. – Особенно Рори.

Уголки его губ слегка ползут вверх, на лице появляется неловкая улыбка, которая мгновенно исчезает.

– Я почему-то всегда представлял, что наша дочь будет похожа на тебя. Похоже, ничего не получилось так, как я задумывал.

– Точно, – киваю я, – ничего.

Я кладу на диван альбом и вручаю Энсону его дорожный бритвенный набор:

– Вот, это – твое.

Он берет несессер, медленно вертит его в руках. Наконец поднимает на меня глаза:

– Ты его хранила… сорок лет?

– Ты совершенно точно знаешь, сколько я его хранила, – сухо отвечаю я. – Я бы отдала его и раньше – но раньше ты был мертв.

– Солин…

Я отворачиваюсь, устав от этих препирательств, но Энсон хватает меня за запястье и разворачивает лицом к себе. И, кажется, только сейчас до него доходит тот факт, что у меня закрыты руки. Он вдруг замирает, и лицо его становится непроницаемым.

– Почему на тебе перчатки? Что у тебя с руками?

– В моем салоне случился пожар, – отвечаю я, с трудом выдерживая его взгляд. – Уже четыре года назад. Я пыталась спасти платье, и огонь перекинулся мне на рукава.

– И ты…

– Да, обгорела.

Морщинки вокруг его глаз слегка разравниваются, его ладонь ослабляет хватку.

– Прости. Я не знал.

Тепло от его пальцев просачивается сквозь перчатку, лишая меня способности думать. Я высвобождаю руку.

– Ты много о чем не знаешь.

– Солин…

– Ох, пожалуйста, не лучше ли тебе уйти… – вырывается у меня, будто рыдание. В голосе отчаяние, разбитость. – Ты сказал мне все, что хотел сказать, и сделал то, зачем пришел. Чего еще ты хочешь?

– Я хочу узнать, почему ты сохранила мой несессер.

– Мы же договаривались. Помнишь? – Я заставляю себя посмотреть ему в глаза, и горло точно забивается стеклянными осколками. – Ты сегодня пришел, чтобы исполнить свою часть. Теперь я выполнила свою. C’est fini. Все кончено.

– В самом деле? – тихо спрашивает он. – Для тебя теперь все кончено? Но для меня – нет. Да, я хотел с этим покончить. Когда я вернулся после войны домой и обнаружил, что ты уехала, когда я увидел твои фотографии с другим мужчиной и подумал… Я бы все тогда отдал, лишь бы покончить с этим. – Дыхание его становится хриплым, в ямочке на горле начинает часто биться пульс. – Я пытался вытеснить тебя алкоголем, затопить тоску в стакане, но от этого все стало только хуже. Ты была для меня точно яд. Твое лицо, твой голос отравой ходили у меня по жилам. Даже сейчас… – Он резко умолкает, прочесывая пятерней еще влажные от дождя волосы. – За эти сорок лет не было ни дня, чтобы я не думал о тебе, Солин. Чтобы не спрашивал себя: нет ли какого-то способа…

Тут его голос обрывается, и Энсон закрывает глаза, словно застигнутый внезапной болью. Когда он снова поднимает веки, глаза у него воспалены, взгляд потускнел.

– Минут пять назад, когда ты спросила, что со мной тогда произошло, я тебе рассказал, как лежал на дороге, ожидая смерти. Я сказал,