У меня сжимается горло. Я больше не хочу этого слышать, не хочу представлять его раненым и окровавленным, полным страха смерти.

– Прошу тебя, Энсон…

– Я вытащил из кармана эти четки и стал снова и снова произносить твое имя – громко, как молитву, – пока не увидел твое лицо. Потому что мне хотелось, чтобы я его увидел перед смертью. Если я снова смогу тебя увидеть, то значит, все нормально… можно уходить… Когда я очнулся в госпитале, четки лежали рядом со мной. И у меня было такое чувство, будто ты тоже рядом. Вот почему я хранил их все эти годы. Потому что все то время, пока они у меня находились, я чувствовал, будто по-прежнему связан с тобой. Будто то, что было между нами в Париже, на самом деле так никогда и не закончилось. И когда ты дала мне вот это… – Он опускает взгляд на футляр и пожимает плечами. – Я подумал, что, может быть, ты хранила его по той же самой причине.

Я не заплакала после его признания. Я всей душой хочу поверить ему, довериться вновь. Но боль всех этих сорока лет никуда не исчезла, она по-прежнему заполняет меня.

– Почему ты ни разу не пришел ко мне, Энсон? Ведь я же была здесь. Все это время я была здесь, пытаясь научиться жить без тебя. Ты сказал, что хотел видеть мое лицо, но ты никогда не видел мою душу, если смог поверить, что я способна предать память о тебе с другим мужчиной. У меня никогда не было никого, кроме тебя. Ни тогда, ни сейчас. Ведь мы могли бы быть вместе – но ты позволил своему отцу победить. Он хотел, чтобы ты меня возненавидел, так оно и случилось.

– Нет, я не смог тебя возненавидеть. Я хотел. Пытался. Но в итоге возненавидел себя. Того, кем я стал после войны и госпиталей. Жестким. Озлобленным. Бо́льшую часть времени проводящим с бутылкой. И ты была права, когда сказала, что я стал похож на него. Я сам такое допустил. Я оправдывал это войной… и тобою. Пока однажды не посмотрел в зеркало и не увидел там вместо себя его. Все, что я так в жизни ненавидел, – смотрело на меня из отражения. В тот вечер я впервые пошел на заседание «Анонимных алкоголиков». С тех пор я стал прокладывать себе дорогу обратно.

– Обратно к чему?

– К этому, – хрипло отвечает он. – К тебе.

Я не поддаюсь – не верю этим словам. Сказать слова – ничего сложного.

– Но когда Рори летала к тебе в Сан-Франциско… Когда она сообщила тебе…

Энсон отворачивается, как будто ему больно это вспоминать.

– За двадцать лет трезвости я ни разу так не нуждался в выпивке, как в тот вечер. Скажем, содовая не сильно помогает при подобных известиях. Все мои ошибки и вся давняя горечь, и моя треклятая гордость, и вообще все, с чем я, казалось бы, покончил… У меня было такое чувство, будто Рори со всего этого разом содрала наросшую корку. И мне невыносимо было это видеть. Она рассчитывала, что я сознаюсь в этом самом большом промахе своей жизни, – а я был еще не готов.

– А теперь?

– Теперь все изменилось. В прошлый раз, когда я увидел твое лицо – как будто весь прежний яд снова ринулся мне в жилы. Я решил прийти сегодня сюда, чтобы с этим покончить. Думал, верну тебе четки – и все будет позади. Но теперь я понимаю, что это никогда не закончится, и я не знаю, что мне с этим делать. Если только признать наконец свою вину… и сказать, что я всем сердцем раскаиваюсь. И в тех годах, которых мы с тобой лишились. И в том, что произошло с нашей дочерью. И в том, что я поверил в отцовскую ложь. – Он берет меня за руку, поглаживая тыльную сторону кисти через перчатку с такой нежностью, что у меня перехватывает дыхание. – И в этом тоже.

Чувствуя, что я не сопротивляюсь, он поднимает мою руку к губам. Костяшками пальцев я чувствую тепло его дыхания и, развернув ладонь, обхватываю его щеку – как будто это самый что ни на есть для нас естественный жест, как будто никаких лет не прошло. Память порой играет с нами шутки. И сердце тоже. И я поражаюсь тому, как простое прикосновение к щеке, осязание пальцами знакомых очертаний его лица способно стереть столько лет боли и потерь и сделать тебя таким восприимчивым и открытым.

Он накрывает мою ладонь обеими руками, как будто боится, что я сейчас отниму руку.

– Скажи мне, что ты хочешь, Солин, и я это сделаю. Если ты хочешь, чтобы я ушел, – я выйду сейчас в эту дверь, и ты меня больше не увидишь. Но если ты хочешь, чтобы я остался, я весь остаток жизни потрачу на то, чтобы вернуть тебе те годы, что мы упустили.

Слезы застилают мои глаза, лицо Энсона начинает расплываться перед взором.

– Мы никогда не сможем вернуть те годы, Энсон. Они ушли.

Кивнув, он опускает руки и отступает назад, чтобы я не могла его коснуться.

– По-видимому, да.

Глядя, как он подходит к входной двери, я чувствую, что у меня сжимается горло, и вспоминаю то утро, когда я покинула Париж. Если бы тогда я знала, что пройдут долгих сорок лет, прежде чем я увижу его снова, – разве бы я позволила нам разлучиться? И неужели я допущу это сейчас?

В голове снова проносятся слова Maman: «В жизни бывает пора, когда надо всеми силами за что-то держаться, а бывает время, когда надо это отпустить. И ты должна научиться распознавать разницу».

И внезапно мне действительно удается это понять.

Энсон уже поднимает ворот пиджака, готовясь вынырнуть из двери под проливной дождь, но тут я ловлю его за руку. Потому что у меня нет еще сорока лет, чтобы их просто потерять – и у него их нет тоже.

– Мы не можем вернуть те годы, Энсон. Но, может быть, нам удастся сделать что-нибудь с тем временем, что нам еще осталось?

Глава 47

Солин

31 октября 1985 года.

Бостон

Мы просыпаемся с лучами утреннего солнца, струящимися в окно спальни. Встретившись со мной глазами, Энсон робко улыбается, и на мгновение мне кажется, будто этих сорока лет и не прошло. Будто мы все те же двое, встретившиеся в людном коридоре американского госпиталя. Красавчик-герой и испугавшаяся крови волонтерка. Однако мы совсем уже не те. Время оставило на нас шрамы, превратив совсем в других людей. В тех, кому предстоит изрядно потрудиться, чтобы снова узнать друг друга. Но мы решили попытаться.

Есть множество пробелов, которые предстоит заполнить – прошедшие напрасно годы и пустые мечты, – и мы уже начали эти пробелы заполнять. Я рассказала ему о роде Руссель и о нашем необычном ремесле. А он поведал мне о тех лицах, что до сих пор преследуют его во снах и то и дело будят среди ночи. О призраках из Мосбурга. Нам еще много чего надо друг другу рассказать. У каждого из нас за годы накопилась своя доля мрачных теней, – но есть и светлые участки, и рано или поздно мы доберемся и до них.

Мы лежим среди сбившихся простыней, зардевшиеся и смущенные, и сбивчиво, неловко переговариваемся, стараясь сориентироваться в этой новой для нас реальности. Слишком много времени прошло с тех пор, как кто-то из нас просыпался от прикосновений любимого человека. Делить с кем-то ложе и тело, как и наслаждаться тем, что обычно следует за этим, – непривычная для нас обоих территория.

То и дело один из нас вдруг замирает и просто смотрит во все глаза на другого, или протягивает руку, отваживаясь на легкое касание, чтобы лишний раз убедиться, что все это происходит на самом деле, и внезапно я с полной ясностью сознаю, что так у нас могло бы быть – должно было быть – все эти годы, каждое утро, начиная с той первой нашей ночи. Мы могли бы подниматься с восходом солнца – молодые влюбленные с новообретенным удивлением пред открывающимся им миром и друг перед другом. Нас обманом лишили этого утра. Однако у нас есть шанс, как говорит Рори, все переиграть – возможность прожить остаток жизни иначе, лучше, замечательнее.

Наконец мы встаем, и я готовлю кофе, пока Энсон садится за телефон у меня в кабинете,