поручение эмира. Выслушав [его], Гази облобызал землю, заплакал и сказал: «Благо слуг в том, что повелевают государи. У меня есть заслуги. Не позволит ли государь слуге [своему] поселиться в каком-нибудь месте, где бы он был в безопасности за жизнь, ибо враги будут посягать на нее. А когда пройдет время, и, сердце государя смягчится и он захочет назначить меня погонщиком мулов, я буду готов. Пусть он пожалует мне сих скрытоликих, одежду и продовольствие, без чего нельзя обойтись. А ты, ходжа, будь мне порукой, что принимаешь меня от бога и будешь нести заботу обо мне». И он плакал, говоря это. «Все гораздо лучше, чем ты думаешь, — отвечал Абдус, — не расстраивайся». — «Я не ребенок, — промолвил Гази, — и понимаю, что отныне уже больше не увижу ходжи». Абдус пожал ему руку, поклялся в верности, обещал свое покровительство и заключил в объятия. [Затем] он расстался с ним и вышел, /237/ сел в большой суффе и исполнил все, что [ему] велел эмир, так что к часу предзакатной молитвы уже не оставалось никаких дел. Он явился к эмиру после того, как поставил пехотинцев бдительно стеречь Гази, рассказал эмиру все, что было, и представил описи. Было выявлено громадное достояние[587], немое и говорящее. Гулямов развели по висакам и осмотрели тщательно [их] имущество. То, что салар им дал, говорили они, он отобрал обратно. Эмир их вызвал и самых лучших отослал в висаки[588], а тех, кои оказались не нужны, раздал хаджибам и придворным.

Когда это дело было справлено, эмир сказал Абдусу: «Гази необходимо отправить в Газну». — «В каком виде государь это прикажет сделать?» — спросил Абдус и рассказал все, что говорил ему Гази, как плакал и отдался под его покровительство. У эмира защемило сердце и он сказал Абдусу: «Этот человек невиновен. Господь бог, велик он и всемогущ, один может сохранить рабов [своих]. Нельзя допускать покушения на Гази, и я препоручаю его тебе, позаботься о его деле». — «В каком виде прикажет его отправить государь?» — спросил [Абдус]. «Распорядись, чтобы приготовили десять верблюдов, — ответил эмир, — балдахин, кежаве и трех верховых животных, побольше верхней одежды для Гази, а также для девушек, трех поваров» тысячу динаров и двадцать тысяч диремов на столовое довольствие. Да скажи, чтобы к Бу Али, кутвалу, написали письмо с [моей] печатью, дабы для него и его людей приготовили хорошее место и посадили там Гази вместе с ними, но в оковах, потому что осторожности ради таково правило содержания в заключении.

[Затем] надобно купить трех индийских гулямов для услужения ему и для переноски необходимых припасов. Когда все это будет справлено, нужно будет скрытно, так, чтобы не узнали, в полночь их отправить с тремя сотнями индийской конницы и двумястами пехотинцев, тоже индийских, и одним вожатым. Назначь еще одного надежного человека от себя и отправь вместе с Гази, чтобы он не допускал как-либо обижать его или что-нибудь от него требовать, покуда его не доставят в Газнийскую крепость. Да пусть привезут обратно собственноручное ответное письмо от самого кутвала Бу Али». Абдус пошел и все это исполнил. *И пришел конец его веку*, ибо больше он его не увидел. Рассказ о его кончине я приведу в другом месте, под тем годом, когда он получил повеление [переселиться на тот свет].

/238/ Итак, повесть о двух могущественных саларах пришла к концу. Она весьма растянулась, однако ничего не поделаешь, раз было взято за правило все повести излагать полностью и обстоятельно. Эти два мужа были большими вельможами, и я правило соблюл, и речь хотя была долга, она все же не лишена соли и примечательна. Так чем же кончилось дело двух сипахсаларов? Все кончилось так, будто [их] никогда не бывало. Рок и судьба по воле господа бога, да славится поминание его, совершают подобное часто и еще много раз совершат. Умен тот, кто не прельщается богатством и соблазнительными благами, кои дает ему судьба, и остерегается [их] отнятия, ибо отнимает она весьма ужасно и безжалостно. Умному человеку надобно стараться оказывать добро благородным людям, сеять семена благодеяния [ради] сего и того света, дабы сохранилась о нем на память добрая слава, а не то, чтобы он все съедал сам и все надевал [только] на себя, ибо таким способом никто доброй славы не приобрел. В стародавние времена жил один человек по имени Забаркан, сын Бедра, и владел огромным богатством. У него было обыкновение самому [все] съедать и самому все надевать [на себя]. Никому [ничего] не доставалось, покуда Хутай'а[589], стихотворец, не сказал о нем:

*Забудь благородство к тебе, чтоб найти его, в путь не пускайся,

Сиди себе дома, ты ведь сам все съедаешь и надеваешь!*

Я читал, что когда эту касыду Хутай'а прочитал Забаркану, его недимы сказали: «Это злая насмешка, которую Хутай'а сочинил на тебя». Забаркан явился к повелителю верующих Омару, сыну Хаттаба, да будет им доволен Аллах, стал обвинять [стихотворца], жаловаться и попросил: «Защити меня». Омар велел привести Хутай'ю. Тот сказал: «Я в этом никакой брани и насмешки не знаю. Сочинение стихов, их тонкости и трудности — не дело повелителя верующих. Пусть позовут Хуссана Сабита и тот поклянется, что честно расскажет все, что в этих [стихах] найдет». Омар послал кого-то, Хуссана привели — уже слепого — и он сел. Ему прочитали двустишие, и Хуссан сказал эмиру: «О повелитель верующих, не насмеялся он, а испражнился на Забаркана». Омар улыбнулся и дал им знак удалиться. А двустишие это осталось. Уже четыреста с лишним лет его переписывают и читают, и вот я его написал по-арабски, может быть, кто-нибудь прочитает и оно [ему] пригодится, чтобы оставить на память [о себе] доброе имя. И сие двустишие весьма прекрасно сказал Мутанабби, стихи:

/239/ "Память о юности для него жизнь вторая — нужды

Нет питаться, излишества жизни не беспокоят*.

Но ежели бы я принялся писать в таком смысле, то [повествование мое] очень растянулось бы. Довольно и этого поучения для людей разумных и понимающих. Я запомнил [еще] три двустишия, принадлежащих Абу-л-Атахии[590], подходящих к случаю и к судьбе сих двух саларов. Я пишу их здесь, ибо в них есть назидательный смысл:

*Ты жизнь проводишь свою то в невзгоде, то в счастье,

И