обеспеченно и культурно. Упомянул и волоколамских крестьян, и крысян[397], рядом с ними живущих. Говорил горячо, с воодушевлением, и я видел, что меня слушают внимательно, устремив на меня глаза.

Когда я закончил, несколько минут длилась пауза, потом некоторые стали вставлять замечания, но уже другого рода, а потом как-то сама собой возникла инициативная группа и пустила опросный лист: кто за, кто против многополья. Из всех собравшихся высказались против только трое, поэтому тут же приступили к составлению приговора. А когда стали его подписывать, то подписали и те трое. О, каким ликующим я шел тогда домой, просто ног под собой не чувствовал.

Вообще, эта избаческая работа наполняла содержанием мое существование. Райисполкому я должен был ежемесячно представлять отчет по установленной форме. Я не однажды пробовал это делать, но ничего не выходило. Я не знал, чем заполнить клеточки: там было — сколько докладов, сколько лекций и т. п., а у меня ничего этого не было, я просто ходил по деревням и проводил собрания.

Наконец, когда год стал подходить к концу, от меня в категорической форме потребовали отчет сразу за 6 месяцев. Тогда я взял четверть листа бумаги, вывел заголовок «Вместо отчета» и текстом, без всяких клеточек, написал, что за указанное время переведено на многополье столько-то деревень, приговоры о закрытии церкви дали столько-то деревень и на трех пунктах ликбеза учатся столько-то взрослых, а больше никакой работы не сделано и не велось. Потом мне рассказывали, что когда на Президиуме РИКа рассматривали отчеты изб-читален, то над моим «Вместо отчета» от души смеялись, но работу моей избы-читальни признали примерной.

В других избах-читальнях по отчетам было много лекций и докладов, но на многополье не переведено ни одной деревни, не обучались взрослые грамоте, и антирелигиозной работы вообще не велось.

Я, пожалуй, очень скоро добился бы закрытия церкви, но мне в районе не посоветовали спешить с этим делом, опасаясь, что тогда разовьется сектантство. То же и с многопольем: районнный агроном Мохнаткин не советовал мне добиваться его в широком масштабе — не сумеем, говорит, осуществить руководство. Вот черт, думал я, переусердствовал, значит! Может быть, я и не очень послушал бы этих советов, сумел бы повести дело так, что я, мол, ни при чем, а сама масса требует, но меня вскоре оторвали от этой любимой работы.

Зав. РАЙЗО

В конце декабря проходил районный съезд Советов[398]. Я был на него делегирован. А там наша фракция включила меня в список рекомендуемых в состав Президиума Райисполкома. Я, хотя и был тогда беспартийным, решительно отказываться нашел неудобным: мою кандидатуру выдвинули предРИКа и секретарь Райкома[399], и я не хотел своим отказом поставить их в неудобное положение. К тому же узнал я об этом в последний момент, когда уже приступали к выборам, как-то даже оцепенел от неожиданности. А тут меня еще угораздило выступить на съезде в прениях. Выступление делегатам понравилось, и поэтому я был избран почти единогласно.

После этого на меня навалилась такая забота, что я несколько ночей не мог заснуть. Но, так или иначе, приходилось принимать дела и приступать к работе.

Первое время у меня было состояние, похожее на то, какое было в районной избе-читальне: получу почту, там разные циркуляры, распоряжения, а что с ними делать — не знаю. Спасибо был у меня секретарь — парень простой, не склонный к подвохам, и хорошо знавший дело. Он мне в первое время помог ориентироваться, «войти в курс»: вот тут, говорит, нужно написать такую резолюцию, а тут такую. А чтобы не уронить свой авторитет, спрашивал я его с глазу на глаз и, к чести его надо сказать, он никогда этого не разглашал, ни перед кем не бахвалился, хотя часто бывал в нетрезвом состоянии.

Пил он запоями: если запьет, то неделю на службе не показывается. Но случалось это с ним не часто. Зато когда примется работать — работает за троих.

Теперь по своему положению заведующего Райземотделом я стоял во главе таких работников как агрономы и землеустроители. Меня это страшно стесняло, я чувствовал себя не на своем месте: как я могу руководить людьми образованными, когда сам малограмотный? Но однажды начальник землеустроительной партии Плюснин, когда мы с ним шли поздним вечером из деревни, с собрания, откровенно мне сказал: «За твое отношение к нам, специалистам, мы никогда не позволим подложить тебе свинью. Вот другое дело был твой предшественник, который любил выслужиться за наш счет: бывало, с нами вместе пьет, а потом на нас же и накляузничает». Я и в самом деле никогда ни на кого из них втихомолку не доносил ни Райкому, ни Райисполкому, а говорил им сам открыто, если они позволяли себе что-нибудь нехорошее.

Работал я на этой должности больше года и все время чувствовал себя не на месте. Не один раз ставил вопрос об освобождении перед Райкомом (к этому времени я вступил в партию, был кандидатом[400]), но мне говорили, что я впадаю в крайность, низко расценивая себя, что я могу быть хорошим работником, нужно только выбросить из головы это самоунижение.

Я и сам иногда над этим задумывался, не только тогда, но и позднее, на последующих работах. Я видел, что люди с меньшими способностями часто состоят на ответственной работе и чувствуют себя спокойно, даже самодовольно. Почему же меня все время беспокоит мысль, что я не на своем месте, что я делаю дело не так, как сделал бы на моем месте другой, более способный? Я искал причину этого в своем детстве, когда отец своим отношением внушил мне сознание, что я хуже всех других, он вытравил во мне веру в свои силы и способности.

Но крестьянам я, по-видимому, пришелся по душе. Когда на следующем съезде я добился, что Райком дал согласие не выставлять мою кандидатуру в новый состав РИКа, беспартийная часть съезда, не зная причин этого, заволновалась и создала как бы свою фракцию (а их было