Она усмехнулась, мечтательно глядя вдаль, как усмехаются иглядят люди, вспоминающие прошлое. Лицо ее словно бы осветилось каким-тодалеким светом, даже еще больше помолодело, и Марина, которой былоотвратительно смотреть на Ковалевскую, Марина, у которой еще кипела кровь отвызова, прозвучавшего в рассуждениях той о войне, Марина, жаждущая хотькакой-то мести, хотя бы самого жалкого ее подобия, со спокойным ехидствомповторила:

–  Вам главное было довести до его сведения свое презрение?А кому это – вам ? Елизавете Ковалевской и Георгию Смольникову?

Подбородок Елизаветы Васильевны так и взлетел вверх.

– Ну, – спросила она вызывающе, глядя на Марину вприщур, – ичто еще написала вам ваша тетушка?

– Она написала, что вы со Смольниковым были любовниками, апотом он присвоил результаты какого-то вашего расследования, бросил вас иженился на актрисе, а вы с разбитым сердцем сбежали в армию на русско-японскийфронт, – выпалила Марина злорадно. – Кстати, у них с той актрисой уже двоедетей!

Елизавета Васильевна резко вздохнула, и Марина поняла, чтоее парфянская стрела достигла цели. Она так и думала, что эту старую деву – илине деву, поскольку они со Смольниковым все же были любовниками, но все равнобесплодно отцветающую женщину – должно было особенно уязвить то, что бросившийее мужчина вполне счастлив в семейной жизни с другой.

На самом деле всем в Энске было известно, что жизнь ГеоргияВладимировича Смольникова с полусумасшедшей, полуспившейся Евлалией РомановнойМарковой далека от счастья, однако сообщать сие Ковалевской Марина несобиралась: это тоже было частью мести.

– О детях я знаю, – сказала вдруг Ковалевская. – Моя бывшаягорничная Павла теперь их нянька. Она пишет мне, пишет довольно часто. Я многоезнаю о Георгии… Владимировиче. И не перестаю ругать себя за то, что в те давниедни поддалась глупой гордыне. Его любовь – лучшее, что у меня было. По сутидела, вся моя жизнь в течение последних двенадцати лет – беспрестанные упрекисебе за то, что сама отказалась от своего счастья.

– Он вас бросил, – с удовольствием напомнила Марина.

– Вовсе нет, с чего вы взяли? – пожала плечами Елизавета. –Это я отказалась встречаться с ним, предъявила ему оскорбительные,несправедливые упреки. Но даже и потом он пытался искать возможностипомириться. Он никак не мог понять, как же можно ту любовь, которая нассоединяла, принести в жертву женской гордыне, моим амбициям, эгоистичным мечтамо карьере. Вся вина Георгия состояла в том, что он был слишком уж мужчина,который рожден для того, чтобы властвовать над женщиной. А я просто боялась еговласти надо мной, боялась себя, потому что в его присутствии ни о чем не могладумать, только о счастье любить его…

Голос ее снова сорвался, но уже не ярость была теперь томупричиной, а нежность – неудержимая нежность к человеку, которого Маринаненавидела.

– Знаете что… – хрипло проговорила Марина. – Вы мне врали,когда говорили, что рветесь на фронт Россию спасать. На самом деле вы рветесь вЭнск, повидаться с этим… с этим… сатрапом, палачом, ищейкой полицейской!

Теперь уже у нее сорвался голос…

– М-да… – покачала головой Ковалевская. – Значит, правдуписала мне Павла, правду говорила Варя Савельева, что вы готовили покушение наГеоргия, которое сорвалось только чудом? А я-то не верила… Не могла в этоповерить! И только теперь поверила – когда вернулась в Х., когда поговорила с Грушенькой,которая рассказала мне… нет, не ту историю, которую она преподнесла отцу икоторую сладострастно смакуют все городские кумушки, ожидая скорой свадьбыпервой невесты города с каким-то «арсенальским» пролетарием… Она рассказаламне, как вы готовили побег австрийских военнопленных, как вынудили ее приниматьв этом участие, как сломали ее жизнь… точно так же, как сломали в Энске жизньдругой девушки – Тамары Салтыковой… Еще одна жертва вашему темному себялюбию!

– Ну и что… и что, теперь вы меня выдадите? – спросилаМарина, изо всех сил вонзая ногти в ладони.

– Нет, – грустно вздохнула Елизавета Васильевна. – Нет.Потому что выдать вас – значит обвинить и Грушеньку в пособничестве вам. Васобеих арестуют – по законам военного времени. Мне наплевать на вашу судьбу, ножаль Грушеньку и жаль вашего сына. Хотя ему-то уж точно будет лучше без вас! Ачто касается Грушеньки… Вы шантажировали ее, а теперь я начну шантажироватьвас, Марина. Как говорится, бить врага на его территории! Договоримся так: вы открываетеВасильеву глаза на случившееся, объясняете ему, что он не обязан выдавать дочьза Макара Донцова, что против чести своей она не погрешила, а главное, что онане любит этого человека и не хочет быть его женой. Василий Васильевич долженрасстроить эту ужасную свадьбу. И он так и сделает, если будет убежден в том,что дочь его – не блудливая девка, как он ее называет… По вашей милости,сударыня! – У Ковалевской даже ноздри раздулись от злости. – Вы можете небеспокоиться – Васильев не выдаст вас, ведь ваши с Грушенькой судьбыпереплетены, выдать вас – погубить ее, он понимает. Но вы должны очистить передним дочь, которую так страшно оболгали. Понятно?

Марина молча смотрела на нее, совершенно уничтоженная.

– Я уезжаю через две недели, – сказала Ковалевская. – Еслидо дня моего отъезда вы не объяснитесь с Васильевым, я сама расскажу емуправду. И клянусь вам, что при нашем разговоре будет присутствовать такжепристав Фуфаев, а уж он-то… он-то вас в покое больше никогда не оставит!

«Она и правда все знает! И про Фуфаева знает!» – подумалаМарина ошеломленно.

Почему-то в момент полного, страшного, унизительногоразгрома она смогла подумать прежде всего только об этом.

* * *

Дама в лиловой ротонде, отороченной белым мехом, выглядела вкоридоре военного госпиталя на Васильевском острове так же уместно, как,скажем, призрак государыни-императрицы Екатерины Алексеевны – вАлександро-Невской лавре. Раненые, сидевшие вдоль стенок на грубых деревянныхлавках и ожидавшие своей очереди на перевязку, смотрели на нее, не отводя глаз.Некоторые даже рты приоткрыли.

Дама такого внимания вполне заслуживала, ибо обладала жгучейюжной красотой и весьма напоминала ту особу, которую изобразил художник ИванКрамской на своей картине «Неизвестная». Только, повторимся, была она облаченане в черное, а в лиловое.