И, как это всегда бывает с людьми, что-то с усилиемвспомнившими, старый актер почувствовал некоторое мгновенное облегчение, итряхнул головой, и улыбнулся, и подумал, что правильно все-таки поступил, снявсо своей души тяжесть и встретившись с молодым идиотом, мальчишкой Русановым,который напомнил ему, битому жизнью псу, лопоухого щенка на разъезжающихсялапах.

Совершенно таким же был он, Яков Грачевский, когда двадцать,нет, уже двадцать пять лет назад выпала ему «черная метка» – броситьсамодельную бомбу в экипаж начальника полиции (разумеется, царского сатрапа ивсе такое прочее). Как принято выражаться, молод был и глуп в то время ЯковГрачевский, вот и связался с таким отребьем, как господа революционеры! Нобросить бомбу рука у него не поднялась. Тем более что сатрапа он с детских летзнал и с дочкой его в серсо в парке играл, а с сыном вообще ходил в приготовительныйкласс, пока тот не умер от скарлатины. Сатрап стоял над гробом сына и плакал…

Ни Грачевский, ни друг его и «товарищ по оружию» ИосифКоссинский решиться на убийство этого человека не смогли. Однако они знали, чтоместь боевиков обрушится не только на них, но и на их семьи, а потому предпочлипокончить с собой. Но Иосиф и того не смог сделать: пришлось Якову и в негострелять, и в себя. Иосифа-то он убил, а себя только ранил и с тех порпринужден был всегда носить эффектно ниспадающую на лоб черную (теперь спроседью) прядь: она прикрывала шрам от пули, изуродовавший его высокий лоб.

Не только лоб – вся жизнь его была изуродована. И жалкоеактерское существование, и пьянство, и морфинизм – все это были шрамы,уродливые шрамы, оставшиеся на его жизни после того выстрела. Но самым ужаснымбыло то, что он так и не развязался со старыми приятелями, с «товарищами»,которые время от времени, так или иначе, сами или в виде более молодых,зубастых и жестоких посредников, возникали в его жизни, мучительной головнойболью напоминая о прошлом и внушая: нет у тебя ни настоящего, ни будущего,вечно тебе влачить жалкую, никчемную жизнь.

Провожая взглядом ворох сухой листвы и мусора, несомый помостовой порывом сентябрьского ветра, Грачевский вдруг ощутил себя таким жесухим листком, который с минуты на минуту сомнет другой ветер, куда болеебеспощадный и холодный, чем сентябрьский воздушный вихрь. Не так ли и жизнь егопромчалась – ворох событий и чувств, ненужных и бессмысленных?

Ну что ж, он и влачил существование, и смирился с ним, идаже с некоторым злорадством наблюдал, как рвутся в кроваво-смрадныйреволюционный мрак другие молодые идиоты. Точно с таким же злорадством погляделон и на Шурку Русанова, однажды появившегося на «конспиративной квартире»,которую держал давнишний собутыльник и, конечно, «товарищ по оружию» КолькаМалинин – такое же спившееся и отжившее свой век существо, как и самГрачевский.

Шурка каким-то боком, каким-то чудом вывернулся из когтей«товарищей». Насколько знал Грачевский, мальчик теперь вполне остепенился иработает репортером в «Энском листке». Сам Грачевский тоже прожил два годамирно и спокойно… незаметно и жалко. Единственным дорогим ему созданием былкот, белый кот Арнольд. Да и тот однажды вдруг покинул своего хозяина иотправился в свой кошачий рай, а Грачевский продолжил свое существование, цельюкоторого было своевременно добыть морфий и коньяк, теперь – учитывая «трудностивоенного времени».

И вот…

Откуда взялся «товарищ Виктор»? Как смог выжить? В том, чтоон не призрак, не привидение, не морок и не обман зрения, Грачевский несомневался. Не допился, не допился он еще до белой горячки, это раз. Аво-вторых, сердце… даже у него, заблудшего и беспутного, переломавшего ипропившего в своей жизни все, что только можно, даже и у него, пустой,обветшалой оболочки, было сердце, которое сейчас подсказало: «Настал твой час,Грачевский».

Настал…

Как будто та пуля, которую когда-то пустил он себе в головутам, в городском царицынском саду, сбилась с пути и целых двадцать, нет,двадцать пять лет летала, словно заблудившаяся хищная птица, выискивая жертву,а теперь вдруг учуяла ее и радостно к ней понеслась… И остался только какой-томиг до того, как она вонзится в лоб… теперь уж без промашки, потому что шрам, старыйшрам укажет место последнего удара.

И странное, странное облегчение овладело Грачевским при этоймысли.

Ну конечно, он должен был умереть еще там, в заброшенномцарицынском саду, вместе с Иосифом! Всю жизнь втайне он упрекал себя за то, чтоостался жив, потому что это была никакая не жизнь, а жалкое, постыдноесуществование, прервать которое у него не хватало смелости. Он успокаивал себя:мол, если Господь не допустил мне умереть в первый раз, значит, я должен нестисвой тяжкий крест и далее по своей злосчастной via dolorosa. Вот так трусливоутешая себя, он шел и шел по жизненной дороге, и крестом ему было сознаниесобственного ничтожества. Но после того как «товарищ Виктор» мелькнул – иисчез, чтобы вернуться (вот уж в чем не следовало сомневаться – в том, чтовернется он, вернется и снова скрутит его душу в мучительный, болезнетворныйкомок), – Грачевский осознал, что Бог не отвернулся от него там, в старом саду,у костра, который разожгли они с Иосифом, пытаясь согреться в последний раз –их бил леденящий ужас, и то был ужас предсмертный… Не отвернулся Господь отгрешника, самоубийцы, а всего лишь отступил во мрак заоблачный, занебесный –чтобы теперь, в роковую минуту, выйти и сказать: «Ты остался жив тогда , чтобыспасти жизнь другую. Ты умрешь теперь , чтобы не умер другой».

Грачевский понимал это так же ясно, как если бы услышалголос с небес или узрел пророческие письмена на некой стене.

Именно поэтому он последние несколько дней только и делал,что рылся в прошлом. Он снова встретился с Малининым, которого не видел большедвух лет… Толку с бывшего провизора уже не было, он не мог помогать доставатьморфий. А на что он еще мог быть нужен Грачевскому? Но сейчас понадобился – длятого, чтобы ответить на кое-какие вопросы…

Ответил, да. Ответы его ужаснули бы Грачевского в любоедругое время, но только не теперь. Ведь он добывал их не для себя. Для другогочеловека.

Для Шурки Русанова.

Почему для него?

Может быть, потому, что Шурке семнадцать – ровно столько,сколько было Якову Грачевскому и Иосифу Коссинскому, когда…

Да, тогда им было по семнадцать.

Может быть, потому, что у вечно одинокого Якова Грачевскогоне было детей, а мог быть сын, которому сейчас исполнилось бы семнадцать.

Или потому, что однажды Грачевский видел, как жадно ибезумно целовался этот мальчишка с Кларой Черкизовой… Наверное, он сам бы такцеловал женщину, если бы… если бы женщины представляли для него хоть какой-тоинтерес в жизни.