Саша с яростью отшвырнула недочитанное письмо и вылетела изсестринской.

Спустя несколько минут туда вошла Тамара Салтыкова и увиделавалявшийся на полу исписанный листок. Подняла – и, конечно, прочла первыестроки, благо они так и бросались в глаза: «Митя Аксаков, твой муж, отецОленьки, жив! Он жив!»

Не веря своим глазам, Тамара читала письмо, как вдруг за ееспиной отворилась дверь и в сестринскую вошла Таня Шатилова:

– Что это ты тут делаешь?

Не ведая стыда и смущения, простодушная, как дитя, Тамарарадостно обернулась:

– Танечка! Ты только посмотри, что я нашла! Наверное, егообронила Саша. Ее муж нашелся! Ты только посмотри! – И она сунула под носподруге письмо, которая не постеснялась пробежать его глазами от начала доконца, довольно улыбаясь.

Да, будет что рассказать маме, подумала Таня. Она так живоинтересуется судьбой Русановых, своих родственников, которые ее и знать нехотят… Правда, мамочка бывает порой довольно противной и деспотичной, но всеравно Тане за нее очень обидно. Душа ведь у нее добрейшая! То и дело спрашиваетТаню, не слышала ли от Саши хоть каких-то вестей о ее пропавшем муже. Можносебе представить, как она обрадуется новости, что Дмитрий Аксаков жив и теперьнаходится в одном из петроградских госпиталей!

Таня оказалась совершенно права: Лидия Николаевна оченьобрадовалась. И ее радость разделил скромный сормовский рабочий по фамилииСилантьев. По исключительной душевной доброте, надо полагать!

* * *

Елизавета Васильевна снимала комнатку в маленьком засыпномдоме у старой солдатской вдовы, на Артиллерийской улице, как раз напротивлазарета. Марина прошла мимо ворот и остановилась у окошка, за которым яркогорела керосиновая лампа. Это было окно Ковалевской, завешенное плотной белойзанавеской. Итак, она дома, не на дежурстве в госпитале. Вон мечется по комнатеее тень. Елизавета Васильевна нервно ходила взад-вперед, слегка припадая направую ногу. Значит, она была ранена именно в ногу…

Марина смотрела на тень, смотрела… Какое-то непонятноепредчувствие томило, вернее, подгрызало душу. Это злило – Марина не любила бытьслабой даже наедине с собой! – а потому она решительно стукнула в раму, нототчас струсила, отступила в темноту.

Шторка отодвинулась, лицо Елизаветы Васильевны прильнуло кстеклу. Лампа светила ей в спину, и волосы окружали ее голову сияющимзолотистым нимбом.

Раньше, вспомнила Марина, Ковалевская убирала волосы в узелна затылке, а теперь они были довольно коротко подстрижены и развевались вокругголовы. «Зачем она подстриглась? А, понятно. Наверное, тиф подхватила в пути…»

Лицо находилось в полутени, и глаза казались огромными,необыкновенно яркими, а черты – удивительно красивыми. Сейчас невозможно былоразличить ни единой морщинки на похудевшем, с правильными чертами, тонком лице,и Марине показалось, что на нее смотрит не милосердная сестра ЕлизаветаКовалевская, которой уже под сорок, а та, прежняя Елизавета Ковалевская,следователь Энской прокуратуры, до отчаяния влюбленная в молодого и красивогоГеоргия Смольникова.

Марина даже зубами скрипнула, до такой степени захотелось ейсхватить с земли какой-нибудь камень, желательно побольше и потяжелее, ишвырнуть в это прелестное, встревоженное лицо. Наверное, она так и поступилабы, когда бы занавеска не упала, лицо не исчезло, а силуэт Елизаветы Васильевныне отдалился от окна.

«Не пойду к ней, – ослабев от приступа ненависти, подумалаМарина. – Зачем она мне, чтоб ей пусто было… Успеем еще, повидаемся, небосьчерт сведет на узкой дорожке…»

И она даже повернулась, чтобы уйти, но поскользнулась нарасползшейся грязи, замешкалась… Потом, спустя дни, месяцы и годы, даже спустядесятилетия, она будет вспоминать этот вечер и думать, что вся жизнь еесложилась бы иначе, когда б она не поскользнулась, не замешкалась, успела быуйти. Ее жизнь и многие другие жизни!

Но тут громыхнул засов калитки за ее спиной, а потомспокойный, мягкий голос Ковалевской проговорил:

– Кто здесь? Это вы, Марина?

Марина, которая точно знала, что Елизавета Васильевна неможет ее видеть, испытала припадок мгновенного ужаса (даже в пот бросило!),словно Ковалевская застигла ее на месте преступления, но тотчас справилась сострахом, пожала плечами и шагнула вперед:

– Да, я, Елизавета Васильевна. А вы откуда знаете? Виделименя?

– Просто почувствовала, – усмехнулась Ковалевская. – Честноговоря, я сама собиралась к вам завтра. Я знала, что не уеду, не повидав вас.Пойдемте в дом, что ж мы стоим-то…

– Вы уезжаете? – удивилась Марина, проходя вслед за хозяйкойв просторную комнату, вход в которую находился под лестницей, ведущей на второйэтаж. Там квартировал еще какой-то врач воинского лазарета. Во всех четырехквартирах этого дома, как, впрочем, во всем квартале от Артиллерийской доКазачки, Казачьей горы, жили врачи, милосердные сестры, санитары иливольнонаемные работники госпиталя с семьями. – Опять? Далеко ли?

– Обратно в армию, – сказала Ковалевская, входя в комнату. –Да вы проходите, Марина. Присядьте, в ногах правды нет, я это знаю теперь, какникто другой!

Марина села, не снимая полушубка, но Елизавета Васильевна,словно бы не заметив, не предложила раздеться. И чаю не стала предлагать, хотяраньше первым делом принялась бы суетиться со спиртовкой…

«Понятно…» – угрюмо подумала Марина.

– Очень неприятная штука – ранение, – сказала Ковалевская сулыбкой. – Боль делает человека слабым. А я вообще-то изнеженное создание…

«Ты-то изнеженная? – чуть не усмехнулась Марина. – Да в тебесилы и крепости небось побольше, чем даже во мне!»