— Сейчас, Дин… — прошуршал я, внутренне приготавливаясь к броску, предопределяющему исход всему.

Но перелом произошел там, где никто не мог и предвидеть. Дочка, все-таки извернувшись угрем, вгрызлась истязателю в запястье, прокусила до крови. Тот взревел, выронил пистолет и, откинув Клер к машине, зажал глубокую рану, упуская важнейшую секунду. Мой нож, выпущенный наскоро, закручиваясь вкось, — к каменной, в мускулах, глотке. Дако за какой-то миг подметил смерть боковым зрением, на автомате прыгнул в техничный перекат и — за внедорожник. Клинок, так и не вкусивший людской плоти, ущербленно закатился под днище.

— За ним! — подорвался Дин, хотел ринуться догонять, но я одернул за плечо, приказал:

— Нет! Оставайся с семьей! Я с ним сам разберусь… — и, отдувшись, охладевая сердцем, — преследовать. Оружие поднимать не стал — горел желанием покончить с шакалом собственноручно, раз и навсегда.

Густава нагнал около обширной выстуженной лужи. Он, полусогнутый, запыхавшийся, со звериным оскалом глядел в мою сторону, ждал, что буду делать дальше. Грудь в татуировках надувалась грелкой, мышцы отблескивали мрамором, на лбу синели жилы. Дочкин укус кровоточил, струями умывал искрашенную кожу. Наши глаза, точно сабли, скрестились с силой, до неслышного лязга: мои яростно-горячие и Дако — хладно-обреченные, как у загнанного животного, примирившиеся с неотвратимостью, кончиной. В них теперь не осталось развращенной властности, облетела вся монументальность, высота, облиняло превосходство — жило еще только задетое достоинство да желание глупого возмездия, ни к чему не приводящего убийства.

Главарь Грима никак не мог овладеть дыханием, окрепнуть, заходился одышкой, жег опасающимся взглядом, растягивал эту, пожалуй, первую и последнюю нашу встречу визави. Наконец пропорол тишину нарочным хрипливым хохотом, бравируя:

— А ведь почти попал… почти! Чуточку не хватило. Какие-нибудь полсекунды, и — вжик! — ножик бы по рукоятку залез мне под подбородок. Вот это зрелище! И проблем нет, верно? Ты — отличившийся герой, всех спас, а я — ужин для падальщиков. А потом прямой дорожкой в ад, к бескрылым ангелам и пустоте… — о небытии говорил шутливо, поэтично, улыбаясь, а у самого на нижних веках — смертный тик, плечи — в трепете, в мурашках. И продолжил взвешенно, наморщив брови: — Клинок-то твой летел поставленно, наученно, явно выпущенный виртуозом своего дела. Да и стрелял-то как… — дряхло посмеялся. Смех ядом проходил в меня, шпарил душу. — Ты не простак, каким пытаешься казаться… Уж я-то знаю, поверь. Меня не обведешь вокруг пальца… — втянул щеки и, подбивая на откровения: — Давай начистоту, а? Бывший военный? Наемник?.. Ликвидатор?.. Сколько народу покосил на своем веку?.. Скажешь? Покаешься? — и, не получив ответа, въедливо: — Молчишь? А твои глаза мне все уже рассказали. О, да-а-а… Я хорошо знаю этот особенный взгляд в людях. Такой погасший… уставший от смертей и красных рек… Интересно, а твои родные в курсе, какой зверь живет в тебе по нынешний день, а? Нет?.. У нас ведь много общего… Мне знакомо все, что ты видел в жизни… — вернулся на ноги, вправил шею. — Мы с тобой из одной стали отлиты, одним миром мазаны, как говорится…

Я — шаг назад, через напряжение говоря:

— Ты — грязь, а ее принято попирать каблуками…

Дако натянул губы, померк лицом. По белкам прошел проклятущий огонь.

— Акселя вы вдвоем убили или сам? — вдруг атаковал он вопросом. Острые шпоры и цепи-подтяжки, захватив солнечные лучики, предостерегающе блеснули, забелела рукоять ножа в голенище.

— Да. Вместе. Сейчас, наверно, кормит волков, — без колебаний открыл я правду. Глаз не таил — держал прямо, смело, вызывающе.

У того ото лба до челюсти — электрический разряд, от тела повалил пар — кипятком облило бешенство.

— Теперь глянем, чего ты стоишь в одиночку… — выцедил Дако и, взревев берсеркером, выдернул чудовищный нож и двинулся на штурм.

Здесь и схлестнулись. Густав, превосходящий меня по массе в несколько раз, махал страшными ногами, делал запутанные выпады клинком, брал обратным хватом, обманывал. Лезвие блесной проносилось перед зрачками, целилось в горло, в ключицу, искало сердце. Приходилось замыкаться в глухой обороне, не отвечать на удары, следить. И тут, вовремя выставив блок против руки-молота, — вложился локтем в крутую скулу. Дако по-бараньи боднул железной головой землю, выплюнул зубы, размазал кровь со слюнями по рту и — с утроенной пылкостью снова в бой. Вывернув до вывиха вооруженную кисть, я срубил борова подсечкой, но тот, падая, все же исхитрился покарябать мне шпорой правые икры, увлечь за собой. Перекувыркнулись. Боль притупляла сознание, слабила мышцы. Не позволяя Густаву усесться сверху — откатился вправо и, подхватив первый попавшийся булыжник, наотмашь разбил в прах о висок. Кулаки вколачивал в податливое, как тесто, лицо, пока не истощилась злоба.

«Конец… конец… — гремело в извилинах, — семье ничего не угрожает… все кончено…»

Назад поплелся едва живым, пропадая в помутнении. На порезанную ногу опирался краешком мыса.

У внедорожника полное семейное собрание. В глазах — счастье, тревога.

Джин со вздохом, в слезах — бегом навстречу. За ней Клер, Дин с малышом на руках. Бобби и радовался, и хныкал, лобик с сохлой грязью пунцовел. Жена нарвала из одежды лоскутков, сделала перевязку, смятенно замолвила:

— Курт… родной… нежный… потерпи… — и — к моим губам, щекам, оголодало лаская. Потом дала две — слева и справа — пощечины, запрокинулась на плечо, опять заплакала: — Какой же опасности ты нас подверг!.. Чего мы натерпелись… ну почему ты всегда так далеко, когда мы нуждаемся в тебе! Ну почему ты такой!.. Пообещай нам, что этого больше не повторится…

— Я обещаю, любимая! Обещаю!.. Все теперь будет хорошо… — рассыпанно отвечал я, не знал, на кого смотреть, кем любоваться.

Долго обнимал, целовал детей. От сына слушал лопотание, любимую чушь, от дочери — обрывками гнетущий рассказ обо всем случившемся, о пережитом ужасе.

— Теперь все позади… все позади… Папа с вами… — тешил Клер, наглаживал ненаглядные волосы, наслаждался биением родимого сердечка. — Никто вас больше не обидит…

— Правда, пап?.. Правда?.. — роняла она вялые слова, не хотела отпускать шею.

— Клянусь перед всеми вами…

После, оставив ненадолго семью, отошли с Дином в сторонку. Закурили. Молчали. Руки у обоих тряслись, как с похмелья. Собирались заговорить, и никак: хмыкали, роняли вздохи — и все, ничего более.

— Уходить надо, Курт. Как можно скорее уходить, — первым замолвил Дин, наблюдая за горизонтом, — два крупных лидера мертвы, Грим и Нелем — обезглавлены. Такая новость разлетится быстро — оглянуться не успеешь. В Истлевших Землях начнется дележка, распри фракций. Возьмутся и за нас, станут искать концы… — и повторил: — Надо уходить…

Я досмолил, задавил бычок, одним глазком взглянул на напарника — тот, поникший, сумеречный, тянул с сигаретой, не моргал. Затем спросил:

— Ты с нами?.. — но, предчувствуя, каким будет ответ, — отвернулся.