покрыта бегущими. Рассыпавшиеся по степи красногвардейцы скачут с опущенными шашками. Почти у всех на клинках розовеют стекающие полосы.

С курганов ударили пулеметы.

Оправившись от удара, чехи стягиваются в группы и отходят, отстреливаясь залпами. Пулеметный огонь поднимает степь хлопьями пыли.

— Наза-а-ад!

Мимо проскакал Краузе. За ним, пригнувшись к лошадям, неслись Вася Котельников, железнодорожник и кочегар.

Мы влетели под арку моста. Сгрудившись под мостом, мы стоим, тяжело дышим, растерянно похлопывая коней. Кто-то хрипло засмеялся. Мы поглядели друг на друга.

— Это дали! — сказал, задыхаясь, бледный отец. Вытянув перед собой шашку, он смотрит на окровавленный клинок, с приставшими волосами, как бы не зная, что ему делать с шашкой. Невольно взглянули на клинки и другие. «Всех скорбящих» провел клинком по шее жеребца, оставив две темных полосы на шерсти, затем полой шинели вытер шашку и вложил в ножны. И все торопливо повторили то, что сделал он.

* * *

Атака была настолько стремительной, что мы не потеряли ни одного человека. Даже лошадей не поранило ни у кого. Но военрук наш чем-то озабочен. Легкая победа не радует его. Кусая губы, он стоит в стороне, хмуро поглядывая на отряд.

— Влепили будто бы здорово? — говорит Агеев, вытирая рукавом пот.

Краузе кусает губы.

— Как, товарищ военрук? — спрашивает Евдоха. — Выиграли мы сраженье?

— Что?

— Наша взяла или как?

— А, бросьте, товарищи… Агеев!

— Я!

— Скачи до Акулова! Спроси его: грибы он собирается сушить или в шашки играть? Скажи, отходим мы. Скажи, сниматься надо.

— Есть такое дело!

Агеев поскакал вдоль насыпи.

— Ни черта не понимаю! — выругался Волков.

Над головами завизжала шрапнель.

— Ну, вот!

Бершадский надвинул фуражку на нос:

— Как говорится в талмуде: хорошо дураку молчать, а чешской артиллерии тем паче.

Шутку Бершадского встретили молча. И только Евдоха крякнул приличия ради.

— Война?! — скривился Краузе. — Так, пожалуй… — и не кончив, привстал в стременах. — За мно-ой!

Грохот снарядов разорвал воздух. Перед мостом взлетели к небу огромные столбы огня и черной пыли. Земля дождем посыпалась на головы.

Чехи перешли в наступление.

* * *

К вечеру, еле отвязавшись от чехов, мы добрались до Медыньи.

Не доходя до села, мы останавливаемся. Смотрим назад.

— Нет!

Кого нет, — понятно каждому без объяснений.

Около Акулова, Краузе и коренастого парня с серьгами в ушах сгрудились растерзанные, мокрые от пота, бледные красногвардейцы.

Коренастый парень с серьгами, начальник Белохлыновского отряда, шмыгая носом, говорит:

— Плешь какая… Со всех концов чешни этой поднабралось.

— Артиллерию бросили? — кусает губы Краузе.

— Антиллерия? Песок с антиллерии сделали. От прислуги клочьев не соберешь. Лезерва нет, — вот беда.

Краузе кусает губы.

Красногвардеец с забинтованной головой пробирается вперед.

— Что ж, товарищи командиры? Просакали бой?

— А ты не видишь? — отворачивается Акулов. — Вона их сколько. На каждого из нас по десятку придется. Двумя отрядами не заткнешь дыру.

В голове копошится надоедливая, неотвязчивая мысль:

«А теперь что надо делать?»

Но, как видно, никто не знает толком, что нужно делать. Бой кончился. Мы потеряли несколько человек убитыми, около полсотни красногвардейцев легко ранены. А где тяжелораненые?

Были тяжелораненые или нет?

Этот вопрос особенно волнует меня. Я оглядываюсь по сторонам. Вижу хмурые, бледные лица. Вспоминаю вчерашние песни.

— Хорошо — кавалерии настоящей у чехов нет. Не ушли бы…

— Э, делов-то, — говорит отец, — небось и мы им вкатили по первое число…

— Шпандырем по шеям поднаклали, — соглашается Евдоха.

Красногвардейцы стоят, как бы ожидая чего-то важного, каких-то нужных слов, посматривая на хмурых командиров Акулов открывает рот, но, не сказав ни слова, застегивает шинель.

— Что ж, товарищи, — вздыхает начальник Белохлыновского отряда, — пойдемте уж… Отдохнем, а завтра дальше воевать.

Глава XXII

Выставив караул, мы расположились в Медынье на ночлег.

Крестьяне встретили нас сдержанно.

— Деретесь?

— Деремся!

— С кем деретесь?

— Чехи управлять хотят! С чехами бьемся!

Мы объясняем крестьянам все, что сами знаем о чехах. Крестьяне слушают равнодушно.

— Побили, значит, вас?

— Где нас бьют, там и у вас чешется! Офицерня встает с чехами. Царя взад налаживают.

— Старому не быть!

— Ясно, не быть, если драться будем. А на печку залезем, так старое под бок подкатится.

Крестьяне начинают жаловаться на продразверстку:

— Рази это политика, ежели последнее под метелку метут.

Мы сидим в крестьянской избе. Изба большая, с низко нависшим черным потолком и большими балками. В углу белеет русская печь. Желтые лавки тянутся вдоль бревенчатых проконопаченных стен. В темном углу, над столом, поблескивают стекла запыленных икон с медной резной лампадкой и крашеным яйцом на лиловой ленте. По лавкам сидят в темных полосатых юбках крестьянки, суча проворными руками пряжу. Тоскливый гул веретена вплетается в неторопливый разговор. Два мужика в розовых ситцевых рубахах — два брата — стоят у печки, покуривая цигарки.

— Власть, конешно, своя, — кряхтит мужик с русой бородкой, — но, сказать прямо, бесполезная власть. Так, ить, нас и при царе не обдирали, а, ить, жестоко жили.

— Заскулил? — хмурится кочегар. — Ну, а я возьму да посажу тебя наверх. Вот тебе, скажем, сто миллионов народу, самых распрекрасных людей, а ты подкорми их пока что. Отработают после. Где хлеб-то возьмешь?

— Что же хлеб?! Хлеб мужики дадут!

— Ну, дайте!

— Взяли уж!

— Взяли — это безусловно. Раз не даете, что же нам остается? С голоду дохнуть?

— Зачем с голоду?

— Ну, научи!

— Продать мужики могли бы.

— Что ж не продавали?

В разговор вмешивается крестьянка:

— А чомер в ваших деньгах? Что на них купишь?

— Верна! А мы виноваты, что ли?

— Виноват, конешно, Николка, — говорит мужик, — но и добро свое, однако, жалко. Разоренье, ить.

— Э, дядя! — отмахивается кочегар. — Расею разоряли — не жалели, а ты десяток мешков жалеешь. Мы, вона, жизнью рискуем для народной пользы, а ты хлеба пожалел. Подожди, утрясется все, заживем. Лучше прежнего заживем.

— Да, зажить должно бы, — в раздумье дергает бородку мужик. — Но, ить, жалко же. Подумай-ка, товарищ.

— Это мы понимаем, дядя, а только что же делать нам?

— Делать, действительно, нечего, — соглашается мужик. — Ко всем углам притерло.

Молчавший до сего времени мужик бросает папиросу на пол и растирает окурок ногой.

— Будете так действовать — весной ни крохи не засеем. Вместях тоды умирать станем.

— Эх, друг, друг, — качает головой Евдоха, — и откуда у тебя такая лютость только? Ты что же думаешь: наживаемся мы на твоем добре?.. Ребят кормим, друг! Сами поддерживаем себя. Думаешь, жиреем на твоем хлебе? По четвертке ведь получаем. Ваш-то хлеб еле-еле душу живую держит. Глянь, жирные мы какие.

Мужик кряхтит:

— Обидно, ить!

— Э,