друг! Заживем еще! Бро-ось!

— Да, дай бог. Мы, ить, тоже не за царя. При Николке-то, ить, тоже не сладко жили. Брали бы только поменее. Хучь бы половину к примеру. А за половину и разговоров не было бы. Сами понимаем: поддержать нужно. Но, ить, под метелку же!.. Куда же это годится?

* * *

Бабы собирают ужин. Нас приглашают к столу.

— Что ж, земляки?! Садитесь! Не побрезгуйте!

На столе теплые караваи хлеба, большая миска с дымящейся картошкой, шаньги и кувшины с молоком.

— Эх, друг, — говорит Евдоха, — рази так умирают с голоду?

Мужики и бабы смеются:

— Ай давно поститесь?

— Давненько! Кроме скоромных кобыл — ни-ни.

Евдоха ломает каравай.

— У мужика лапоть берут в починку, а он орет: голову снимают. Эко добра-то еще сколько!

В избе захохотали.

— Да, ить, и как жить, товарищ! — усмехнулся мужик с бородкой. — Такая уж доля наша. Мужику не плакать, все одно что не какать.

Бабы начали шептаться, поглядывая в нашу сторону. Старуха, мигнув бородатому мужику, вызвала его из-за стола. Зайдя за печку, они заговорили вполголоса.

— Что колдуете? — засмеялся Евдоха.

— Хорошее колдуем, — сказала розовая молодуха.

Мужик вышел из-за печки. Скривив хитрецки лицо, он почесал затылок и нерешительно спросил:

— А вы, товарищи, насчет ерусалимской слезы… Принимаете?

— Неужто есть? — просиял Евдоха, но, вспомнив что-то, прикусил язык, потускнел и, поперхнувшись, так начал кашлять, будто грудь его разрывало на части.

У отца заблестели глаза:

— С устатку-то куда бы как хорошо!

Кочегар крякнул и покраснел.

За всех нас ответил Волков:

— Ставь, дядя! Охулки на брюхо не положим.

— Своя у меня только! — засуетился мужик.

— Ничто! Была бы забористой!

— Да уж… будьте покойны. Горлодер первый сорт.

На столе появилась мутная кумышка. Бабы достали щербатые чашки, принесли кислую капусту, солонину и огурцы. Мужик перекрестился и, засучив рукав, потянулся через стол, разливая смрадный самогон по чашкам.

— Мне не надо! — решительно запротестовал Евдоха. Но мужик, ударив горлышком бутыли по руке Евдохи, налил ему чашку по края.

— Не ломайся! Не красная девица!

— Уж ты бы помолчал, Евдоха! — захохотал отец, потирая руки. — Мы-то знаем твою трезвенность.

— А ей-бо не буду пить! — отодвинулся Еедоха. — Не такое время, чтобы пить.

— Бро-ось! По маленькой-то с устатку, что сделается?

— Ни-ни! — решительно замотал головой Евдоха.

Под шумок кочегар смахнул чашку в широкую пасть и, нацелившись вилкой в огурец, крякнул:

— Разговору-то сколько!

Не ожидая приглашения, опрокинул чашку и отец:

— Эх, добра! Так по жилочкам и потекла.

Волков чокнулся с хозяином и, лихо ударив донцем о мою чашку, поднял кумышку к прищуренному глазу:

— Ой, вижу! Сидит на донышке Евдоха и слезу точит.

Все рассмеялись. Волков запрокинул голову назад и бережно перелил кумышку в глотку.

— Дай бог не последняя! — стукнул он пустой чашкой по столу. — Ну-ж, Евдоха? Ждем!

— Не буду! — твердо сказал Евдоха, хмуря брови. — А что раньше пил, так то паскудную жизнь заливал водкой. Теперь у меня линия будет.

Кумышка развязала языки. За столом завязывается оживленная беседа. Раскрасневшиеся мужики блаженно улыбаются, покачивают головами, поддакивают:

— Да, осподи боже, рази мы не понимаем. Мы это все отлично даже… Но… карахтер у мужика гибельный. Ты ему сок, а он от тебя — скок. Такие уж мы. Да и посудите — темнота, ить.

— Просветим!

— Это уж, как бог свят. Теперь просвещайся только. Конешно, под метелку метут. Сердце рвется, но, ить, и понимаем. Без нас пропадете вы, городские. Однако добрый мужик. Не жалеем.

Волкову невтерпеж.

— Вы-то сами отдаете?

— Зачем сами? И у нас отбирают. Но ты зря подъелдыкиваешь, товарищ. Могли бы, ить, и не дать.

— Спрятали бы?

— А что? Степь широка! Город схороним — не дознаетесь. А что сами не отдаем — так то пустое. Да и как можно своими руками отдать? С тоски, ить, зачичереешь. А тут — спокойно. Отнято и все тут. И не думай.

— Дык как же… Непонятное чего-то… И отдаете будто и жалеете будто.

— То-то и есть! Сказано: гибельный у мужика карахтер. Тут тебе и полное объяснение… А ну ее, к чомеру! Живы будем — не помрем. Утрясется по времени. Умнется.

— В-верна!

Евдоха скучающе шевелит вилкой огурец. По лицу Евдохи видно: мучается он мукой мученической, а виной тому — чашка с кумышкой. Глаза Евдохи помимо воли косятся на соблазнительное зелье. Губы дрожат, вытягиваются трубочкой. Пальцы беспокойно барабанят по столу. Поглядит Евдоха внимательно на чашку, подожмет губы и снова отвернется. Возьмет вилку и по огурцам почнет царапать.

— Ублажим! — кричит мужик с бородкой. — Вы не подкачайте, а мы дадим. Справимся как-нибудь.

— А дадите как? Со свечками присылать?

— Это непременно! Со свечками когда — оно спокойнее для сердца. А без нас пропадешь. За мужика во как держаться нужно.

Битый час разговор вертится около продразверстки. Но как будто никому еще не надоело говорить о хлебе. Один только Евдоха скучает.

Озорства ради я тянусь к Евдохиной чашке.

— Ну-ка, дай сюда. Чего киснуть добру.

Евдоха отстраняет мою руку. С мучительной гримасой, будто проглотил он фунт гвоздей, Евдоха шепчет:

— Не трожь! Поставлено и пусть стоит!

Разговор меня не интересует. Я наблюдаю за Евдохой и думаю:

«Выпьет или нет?»

Евдоха начинает интересоваться беседой.

— Ты, дядя, подумай, — кричит он через стол, — раньше ведь на царя мильены народные шли, а теперь в нашем кармане останется. Все на пользу народа пойдет. Жалований мы таких давать не будем. А раньше сотнями тысяч гребли министры. Тут и подумай.

С этими словами Евдоха стремительно опрокидывает самогон в рот.

— Вот так.

— Это — святой?

Дружный хохот заставляет Евдоху сконфуженно перевернуть чашку вверх дном.

— Вот замечтался, — растерянно бормочет Евдоха и, рассердившись, тянется к огурцам. — Грехов с вами!..

Волков посматривает на Евдоху с усмешечкой:

— Мечтатель… Небось вилку не сунул в хайло. Так бы это и мне почаще мечтать.

Неожиданно в окошко забарабанили палкой.

Мы вскочили на ноги.

— Эй! — крикнул голос с улицы. — Вылетай пулей! Чехи!

Опрокидывая табуретки, мы бросились к винтовкам. Торопливо одеваясь, мы прощаемся с хозяевами:

— Не забывайте!

— Разговор держите в памяти.

Бабы, схватив шаньги со стола, засовывают их быстрыми руками в карманы наших шинелей.

— Бери, бери! Не чехам же оставлять.

* * *

Мужик с бородкой открыл широко ворота. Мы вскочили в седла.

— Прощай, дядя!

— Спасибо за угощенье!

Зацокогали копыта. Отдохнувшие лошади вынесли нас в темную деревенскую улицу.

Заныли ворота.

— Дай вам бог, товарищи! — утонул сзади голос крестьянина.

— Живи!

* * *

По темным улицам бежали красногвардейцы. Из ворот выскакивали кавалеристы. Огни в домах