Мы бросились бежать Взметая пыль, помчались грохочущие двуколки. Красногвардейцы, встав во весь рост, яростно нахлестывали лошадей вожжами.

— Д-з-з-з-у! Ба-а-анг!

Разбрасывая глыбы земли и глины, впереди взорвалась граната.

Толкаясь, сшибая друг друга, пехота беспорядочной толпой побежала к лесу, на ходу заряжая винтовки.

— Ж-ж-ж…

— Ба-а-анг!

Наперерез бегущей пехоте помчался Акулов.

— Стой!

Дыбя коня, он орал, матерился, пытаясь остановить бегущих. Бешеная пена хлестала у него изо рта, тяжелые, налитые кровью глаза бесновались в орбитах. Потрясая маузером, он клонился с коня, бил маузером бегущих.

— Банда!.. Перестреляю!..

Бледные, запыхавшиеся красногвардейцы остановились. Не глядя на затворы, они засовывали торопливыми руками обоймы и не целясь, быстро, спеша и волнуясь, стреляли в молчаливо наступающие цепи. Матерщинничая, побежали куда-то вбок пулеметчики, волоча за собой подпрыгивающий на буграх пулемет.

Мордастый красногвардеец остановился перед моим конем, широко расставил ноги и, уперев приклад в живот, начал палить, не глядя, в сторону чехов. К нему подбежал худенький мальчишка в фуражке, перевернутой козырьком назад. Упав на колени, мальчишка суетливо выпустил несколько патронов, осматриваясь после каждого выстрела беспокойными глазами по сторонам.

— Ж-ж-ж-ж!

— Ба-а-а-нг! Тю-и-и-и-и!

Шрапнель со свистом пронеслась над головами.

— О-о-о! — захрипел кто-то рядом.

— Ж-ж-ж!

Заглушая стрельбу, плачущий голос закричал:

— Командиры! Чего на открытом месте?..

Крик потонул в железном грохоте взрыва. Тогда, не выдержав, отряд побежал.

— Наз-а-ад! — захрипел, надсаживаясь, Акулов. Но голос покрыл дикий рев и матерщина. Угрожающе вскинув штыки, красногвардейцы побежали к лесу.

— Ж-ж-ж!

— Ба-а-а-нг!

Мы повернули коней. Военрук вылетел вперед, пустил лошадь в карьер. Облако желтой пыли скрыло его.

— Эх, сволочь! Первый и наутек.

Горькая обида сжала сердце. Перекинув винтовку, я врезал коня нагайкой между ушей.

— Вот тебе и офицер! Зимний брал?! Сволота!

Амба рванулась вперед. Я привстал в стременах.

Проскакав сквозь тучу пыли, я увидел перед собой жеребца военрука. Краузе, намотав на руку поводья, стоял, спокойно стягивая с ноги сапог. Подхватив сапог рукой, он перевернул его и, стуча пальцем по подошве, качал головой.

Мы в недоумении остановились.

— Дрянь подметка! — крикнул военрук.

— Ж-ж-ж-ж!

— Ба-а-ан-нг!

— Сарапульская работа! — покачал головой военрук, не повернув даже головы в сторону взрыва. Затем, взглянув на нас, поднял сапог вверх. — Ну, что ж! Залпиков пять дадим? Зря не палить! Целиться лучше!

— Ж-ж-ж-ж!..

— Ба-а-а-нг!

— Построиться! — крикнул военрук, прыгая на одной ноге, натягивая сапог.

Ничего не понимая, я повернул коня.

— По наступающему противнику! Пальба-а-а!

Скучный, будничный голос военрука превратил все в скучное полевое учение. На одно мгновенье мне показалось: нет чехов и ничего нет и мы никуда не уезжали и ничего еще не было.

— Отрря-ядом! — лающим голосом крикнул военрук.

С ветром пролетел стук дружно лязгнувших затворов.

— Отр-р-я-я-яд!

Намотав поводья на руки, мы точно на ученье, быстро вскинули винтовки, втиснули приклады в плечи и, приподнявшись в стременах, подались вперед.

Поймав сквозь прорезь прицела кучку фигурок на мушку, я нащупал пальцем спуск.

Прошла целая вечность. Винтовка начала дрожать. Фигурки сползли с мушки в сторону. Краузе молчал. В рядах завозились.

— Пли!

Лошади рванулись под нами, замотали головами.

Дружный залп разодрал воздух. Фигурки полетели на землю.

— Отр-я-я-яд! — зазвенел голос Краузе.

Мы действовали теперь, как машина, и от этой мысли стало весело.

— Пли!

Цепи легли, отряд загалдел.

— Ага-а!

— Не пьешь?..

— Ложишься?..

— Не любишь, гад?..

Покрывая звонким голосом галдеж, Краузе крикнул:

— Смирно-о! Отря-я-яд!

Мы вскинули винтовки.

— Пли!

Чехи начали стрелять. Повернув коней, мы поскакали к лесу.

* * *

На опушке леса красногвардейцы уже окапывались. Мокрые и раскрасневшиеся, они лихорадочно работали лопатками, выбрасывая серые комья земли, зарываясь в землю, точно кроты. Нас встретили беспокойные, но уже смеющиеся лица.

— Слезай, которые саперы.

— Ну и бегуны, — закричал Евдоха, — вас на коне не обгонишь. Как штаны? Не заржавели?

— Свои перемени сходи! Вон в тех кустиках!

— Твои пущай насушатся там!

Лес стоял тихий, нагретый, пахучий и словно млел в потоке солнечных лучей; вверху лениво шевелились зеленые своды, из глубин тянуло запахом смолы. Всюду слышались шорохи и веселое пение птиц. Огромные сосны, точно выкованные из меди, подымались вокруг. Кони шли по мягкой хвое. Сучья тянулись с боков, царапая лица.

Навстречу нам бежал Акулов.

— Коней ставь в овраг! Двадцать человек в коновязях. Остальным на линию. Краузе, наряди тыловой дозор. Скорей!

Смотреть на Акулова было неприятно. Своим возбужденным видом, губами, обрызганными пеной, и хриплым криком он раздражал. Хотелось закрыть ему лицо платком, связать по рукам и ногам и положить в сторонку. Я почувствовал, как во мне поднимается ненависть к этому человеку. И когда Акулов побежал обратно, я ощутил легкость.

— Пробка командир! — сказал кочегар, прыгнув с коня.

* * *

Зарываясь в землю, мы видим надвигающиеся цепи. Они спускаются в балку. Когда они появятся на этом краю, между нами ляжет полкилометра степи.

— Товарищи! — слышен голос Краузе сзади.

Мы повертываемся к нему.

— Товарищи! Будете бежать — перебью! Драться до последнего патрона. Целиться спокойнее. Патроны положить перед собой. Гранаты с запалами — с правой стороны. Стрелять по свистку. Кто выстрелит раньше — пристрелю.

* * *

Мы лежим, пять сотен мужчин: слесаря, фрезеровщики, литейщики, модельщики, портные, железнодорожники, телеграфисты, строгальщики, формовщики, сапожники, металлисты, мотовилихинские токаря, деповские рабочие из Перми. Среди нас лежат, стиснув винтовки, солдаты бывшей царской армии, забывшие свое ремесло, несколько крестьян и несуразный приблудный монах.

Рядом со мной — по правую руку вытянулся Евдоха, с левой стороны — кочегар, подальше копошится «Всех скорбящих». Я вытягиваю шею, стараясь увидеть отца, но, вспомнив, что он остался сзади, у коней, подаюсь назад.

Степь перед нами пуста. Чехи в балке. Я кусаю зубами былинку. Прелый запах земли входит в ноздри. Я слышу, как неподалеку кто-то шепчется. Над головами свистят птицы. Кажется, долгий день тянется с тех пор, как мы заставили чехов стрелять, но, я знаю, прошло не более десяти минут. Хочется пить. Вспоминается почему-то дворничиха, разговаривающая по-немецки, и странное чужое слово: «шлаф-камер»…

Ну вот теперь я большой. У меня винтовка и гранаты. Сейчас вылезут чехи. Только не надо торопиться. И все будет хорошо.

В голову толкается образ командира белохлыновского отряда. Я его не видел сегодня, но мне почему-то кажется, что серьги его трясутся где-то справа от меня. Я стараюсь восстановить в памяти его лицо, но оно расплывается, растекается, как вода между пальцев.

Справа и слева начинают шевелиться.

— Идут! — сдавленным шепотом говорит кочегар.

На кромке балки выросли черные головы, затем поднялась цепь и побежала к нам, пригибаясь к земле. Боясь нечаянно выстрелить, я вынимаю руку из спусковой скобы и кладу на