Этот разговор происходил на углу проулка, соединявшего Корабельную набережную с Ленинской улицей. Борис, стоявший невдалеке, находился шагах в ста от этого места, слышал женские голоса, но не придал им никакого значения и не заметил ни прощания подруг, ни приближавшейся к нему тоненькой стройной фигурки молодой женщины. На её голове был повязан, по обычаю того времени, красный платочек. Одета она была в дешёвенький, но ещё совсем новый костюм из тёмно-синей полушерстяной материи, простые чулки, и стоптанные старенькие туфельки. В руках эта женщина несла небольшую сумку, очевидно, с продуктами и картонную папку с какими-то бумагами. Поглощённая какими-то своими мыслями, она не сразу заметила на своём пути силуэт мужчины, а когда подняла голову и увидела его, не могла сдержать возгласа удивления и испуга:

— Ой, кто это? Что вы здесь стоите? — воскликнула она довольно сердито.

Звук этого голоса заставил Бориса очнуться от своей задумчивости, ведь это же был Катин голос, так говорила только она — Катеринка! Он мгновенно повернулся на звук голоса и, ещё не различая её в темноте, бросился к ней навстречу. Его порывистое движение испугало Катю, и она уже готова была с криком отскочить от него и мчаться к дому, где был, как она знала, вооружённый сторож и Комоза, а, следовательно, защита. Но прежде, чем она успела крикнуть или рвануться в сторону, Борис уже обхватил её и, целуя в глаза, губы, щёки и, кажется, даже в нос, полушёпотом приговаривал:

— Катеринка, Катя, моя Катенька, никому тебя не отдам!

Тут уже опомнилась и Катя, отбиваясь от Бориса и в то же время отвечая ему на поцелуи, вырываясь из его рук и одновременно прижимаясь к нему сама, уронив свою сумку и папку, счастливо смеясь и плача, тоже почему-то полушёпотом отвечала:

— Приехал-таки! Испугался? Ну, да хватит тебе, пойдём домой, где твои вещи? Ой, я свои-то все растеряла… Да пусти ты меня! Ищи вот теперь! Наверно, всё потерялось: и хлеб, и колбаса из сумки вывалились.

Наконец, они совладали с собой и, продолжая держаться за руки, стали вместе шарить по земле и искать выпавшее из Катиных рук, а это было делом нелёгким. В то время Корабельная набережная не освещалась совсем, не горела даже тусклая лампочка над воротами, а осенние дальневосточные ночи, сменявшие сумерки, были настолько темны, что даже кончики пальцев вытянутой руки разглядеть было невозможно. Темнота усугублялась ещё и тем, что ясная дневная погода изменилась: после захода солнца небо над Владивостоком стали затягивать низкие чёрные тучи.

Четверть часа счастливые молодые люди потратили на поиски. Они, не отпуская рук, направились к калитке, ведущей в склад. Здесь, заслышав шум, уже появился сторож, одетый в шубу и державший в руке старую, вероятно, уже не способную стрелять берданку. Его привлекли голоса Бориса и Кати, которые, конечно, не могли искать потерянные вещи молча и сопровождали свои действия шутками и смехом. Они, видимо, пытались скрыть и радость, и смущение, невольно овладевшее ими после такой длительной разлуки.

— Кто тут, что за люди? — крикнул старичок, у которого от непривычного шума на душе было очень неспокойно, — маленький, тщедушный, служивший много лет сторожем ещё у Бородина и в своё время с прочим штатом доставшийся Алёшкину «по наследству».

— Да, свои это, свои, Лаврентьич, не пугайся! — крикнул ему Борис.

Сторож узнал его голос:

— Ой, да это никак Борис Яковлевич вернулись? И Екатерина Петровна с вами? Вот уж подгадали встретиться-то! Ну, проходите скорее домой, вон и Комозы ещё не спят…

Катя и Борис тем временем уже проскользнули через калитку мимо Лаврентьевича, и пока тот закрывал её засовом на ночь и, умащиваясь в будочке в огромной шубе, готовился ко сну, они успели войти в коридор своей квартиры. За этот недолгий путь Катя рассказала Борису, что у них теперь осталась всего одна комната — другую, а также и закуток, примыкавший к ней, заняла семья Комозы. Кухня тоже стала принадлежать им: Катя жила одна, питалась в студенческой столовой и на работе, так что ей кухня была не нужна, а у Комозы — маленькие дети (мальчик и девочка), им кухня просто необходима. Глава семьи теперь назначен заведующим складом — не только здешним, но и чуркинским, а так как тот склад больше, то он в основном обретается там.

Появление Алёшкина в домике на Корабельной набережной было встречено радостно не только Катей, но и семейством Комозы. Он сам относился к Борису с очень большим уважением и даже иногда называл его идеальным коммунистом. Мы-то знаем, что до идеального не только коммуниста, но даже и просто человека, Борису было очень далеко, но ведь бывает так, что почувствуешь к кому-нибудь особую симпатию, вот и идеализируешь своего избранника, не замечая его недостатков. Так, очевидно, было и с Комозой. Это восхищение он сумел передать и своей жене, и поэтому неожиданный приезд Бориса превратился в некоторое торжество.

Сейчас, вероятно, по этому поводу в большинстве семейств устроили бы хорошую выпивку. Может быть, делалось так в некоторых семьях и в то время, но, во всяком случае, не в семьях Алёшкиных и Комозы. Здесь наскоро соорудили чай, к нему подали весьма скромную закуску, значительно выигравшую от дополнительных продуктов, привезённых Борисом: сливочного масла, сыра, консервов. Ужин получился на славу. Между прочим, Алёшкин удивился скромности поставленного Катей и семейством Комозы угощения, но пока ничего не понял и ни о чём не спросил. Лишь поздно ночью, когда они с Катей, умостившись на полу в своей комнате (на кровать лечь они не решились: она еле держалась, и они боялись с неё упасть), лежали и вспоминали прошедший год, он понял всё.

Катя ему рассказала, что год был очень трудным для всего Владивостока, а для неё в особенности. С осени 1929 года, почти сразу же после призыва Бориса в армию, все китайские лавочки и магазины закрылись, а хозяева их выехали в свою страну. Прекратили работу магазин Чурина, «Кунст и Альберс»; китайцы и корейцы-огородники в срочном порядке были выселены из Владивостока и его окрестностей и перевезены куда-то в Среднюю Азию. Мы же помним, что в основном вся торговля, всё продуктовое обеспечение Владивостока до 1929 года находилось в руках китайских торговцев и огородников. Привоз на городской рынок сельскохозяйственных продуктов крестьянами из окружающих сёл был очень невелик. Кроме того, в сельской местности началась сплошная коллективизация, которая в Приморском крае проходила с теми же ошибками и перегибами, что и в других местах, поэтому