Вместе с мальчишками. Детей на погромах не щадят, а уж испуганная толпа и вовсе не способна думать.

– А самое поганое, что он это специально.

– Да уж не случайно, – не удержался Глеб, опустившись на колени у тела. Что-то его беспокоило в нем, но что именно?

Он убрал волосы. Заглянул в пустые глаза, в которых против ожидания и слухов вовсе не запечатлелось лицо убийцы. Глаза пялились в потолок. Рот был раскрыт. Зубы в нем…

И не только зубы. Сама эта женщина, пусть и выглядела привлекательно, была куда старше Антонины. Ее зубы успели пожелтеть, а некоторые и вовсе выпали, пусть отсутствие их и было на первый взгляд незаметно. Дрябловатая шея с тонкими морщинками. Уже наметившийся зоб.

Грудь расплывшаяся, с прожилками сосудов. Пухловатый живот. Темный треугольник волос на белом подбрюшье. Она вся выглядела какой-то неопрятной, несмотря на выкрашенные алым ногти.

– Ее убили для нас, – Глеб поднялся с колен. – И из-за нас.

– Вот! – Земляной оживился. – Значит, мне не примерещилось. Но скажи, почему ты так решил? А то ведь мне не поверили, дурачком считают. И не просто, а опасным, таким, который приятеля безумного покрывает. К слову, ты знаешь, что твоя тайна, которая не совсем тайна, теперь всему городу известна?

Новость была… неприятной.

Нет, Глеб давно привык и к своему прошлому, и к настоящему, в котором большинству людей были известны некоторые факты его, Глеба, биографии. И к недоверию, этими фактами вызванному. И… ко всему. Но вот чтобы город…

– Она не его уровня, – он поднялся и обошел тело с другой стороны. – Те, другие, были моложе. Красивей. А эта…

– Марина Вигольская, мещанка. И из билетных, хотя при жизни любила пожаловаться на полицейский произвол. Имела квартирку на Выговском тракте, так себе нора, весьма специфически обставлена. К слову, там ее и убили. А уже резали после смерти, сразу, но все одно крови мало.

А убили ее быстро. Перерезали горло от уха до уха одним широким движением.

– Рисунок, если присмотреться, весьма и весьма небрежный. Незаконченный даже. Соседи ничего не слышали. В принципе место такое, что не слышать как-то оно выгодней. Но все равно… там все кровью залито.

– Пробовал вызвать?

– Пробовал, само собой… – Земляной поморщился. – Говоря по правде, думал, спалят к лешему вместе с домом, но только камнями стекло разбили.

Он потер щеку.

– А отклика никакого. Ее убили, распотрошили, вынесли, вывезли вернее, потому как от ее квартирки до берега ехать прилично. И никто ничего, зато все вокруг теперь уверены, что это ты сделал.

– Так меня в городе не было.

– Я знаю. Ты знаешь. А остальным плевать. Мы ж отродья тьмы, мы хитрые. Мало ли чего удумать способны, чтобы взгляд отвести. Вот честное слово, готов душу в заклад поставить, что летят докладные с требованием немедля поставить другого дознавателя. А нас с тобой в цепи и под суд, пока под суд.

– Тебя это беспокоит? – Глеб снял пиджак и кинул в угол.

Расстегнул манжеты. Закатал рукава. Подумав, избавился и от жилета.

– Думаешь, получится? – Земляной наблюдал за ним отрешенно, останавливать не собирался, и то дело.

– Душу не вытяну.

Если уж у него не получилось, то Глебу и пробовать нечего, но, помимо души, есть тело, которое, если разобраться, тоже вполне себе артефакт. Просто обращаться с ним умеют немногие. И то, первое, было перенасыщено силой, в которой искать что-то бессмысленно, а вот это – другое дело.

– А вот кое-какие эмоции, остаточный след – вполне может получиться.

– Я боюсь другого, – Земляной теперь говорил очень тихо. – Императорский суд нас оправдает, любому мало-мальски толковому магу очевидно, что крови на нас нет, но толпе наплевать на императора, и если придут, я не уверен, что наша защита выдержит. А еще не уверен, что сам удержусь. Я не хочу никого убивать, Глеб. Но я живой человек. И смерти боюсь. И не хочу, чтобы меня разорвали на куски, и не только меня. Мальчишки пока ничего плохого не сделали, но ведь и их не пожалеют, а потому, если придут, я буду защищаться.

– Я тоже.

– А потом… нас ведь оправдают. И ты это знаешь. И я знаю. Нас слишком мало осталось, чтобы так вот. Там, – Земляной ткнул пальцем в потолок, – оправдают. А вот кем мы станем… она ведь близко, тьма, совсем-совсем близко. Я ее слышу. И ты… И не получится ли так, что мы сожрем здешний городишко, а она сожрет нас?

– И что остается?

Глеб присел у тела. Стянул один ботинок. И второй. Пошевелил пальцами ног, разгоняя кровь.

– Бежать – не выход. – Этот разговор был нужен лишь затем, чтобы заполнить тишину, такую звенящую, такую готовую впустить в себя противный шепот тьмы. – Тем более на это явно надеются…

Глеб потер ладони. Прикасаться к телу не хотелось. Но придется, и чем раньше, тем лучше.

– Тем более, – голос Земляного теперь доносился издалека. – Этот ублюдок за нами точно не поедет. Нет, я хочу его голову…

– Зачем?

– Для коллекции…

– У тебя нет коллекции голов.

– Будет… ты не слышал? В свете сейчас модно заниматься коллекционированием.

– Голов? – Кожа была влажноватой, с теплой коркой морской соли.

– Да нет, большей частью марок. Еще вот бабочек. Но бабочек мне как-то жаль.

Она отозвалась легко. Стоило избавиться от лишних эмоций, как потянулись чужие.

Обида. Такая вот горькая-горькая, с легким привкусом браги. Ее варили… где-то варили, тело не сохраняло память полностью, отдельными клочками. Оно помнило легкость, которая приходила после горечи. Или тяжесть.

Боль, появлявшуюся после.

Тошноту.

Скрип кровати. Тело сверху, тяжелое, надоедливое, как и вся возня.

Холодную воду. Полотенце по коже.

Не то.

Но хорошо идет, лучше, чем когда бы то ни было, правда, печати горят, предупреждая, что силы Глеб тратит.

Ничего. Ему нужно разобраться в этой памяти, где многое намешано. И снова горечь, на сей раз травяная. А следом тянущая боль. Плод выходит медленно, с каждым разом все хуже.

Обида.

Она бы хотела оставить ребеночка, хоть бы одного, но кому она сама надобна? Так к чему живое существо мучить. Ах, если бы нашелся кто, кто пригрел бы, позвал за собой. Побежала бы, полетела бы, позабыла бы всю свою нелепую жизнь. И хозяйкой стала бы куда лучшей, чем иные. И уж ценила бы.

Но если и звали, то только весело время провести.

Глеб не мешал. Ошметки чужой памяти текли сквозь него, задевая собственную душу. Потом придется долго изживать их из себя.

Новый. Красивый.