– Устал я от встрясок, – сказал Спартак. – Хочетсяпокоя. Лежать хочется и не двигаться. Устал.

– Вот именно! – вдруг резко произнес Рожков,вставая. – Устал. Только усталость разная бывает. Когда наломаешься налесосеке и еле ноги волочишь – это одна усталость. А есть усталость совсемдругого рода – от всего. С первой человек спит без просыпу до утра, а с другойусталости просовывает голову в петлю...

– Ну уж в петлю я голову не просуну. Не дождетесь.

– Петля – это фигурально... Вместо петли может быть чтоугодно... Ледяная вода, например... Я вот все думал, какого рожна вы полезли наэту баржу. Ведь никто вас автоматами в воду не гнал... Сперва я было подумал,что вы метите в больничку. Это до боли знакомый мне типаж. Все правдами инеправдами попадают сюда и пытаются изо всех сил задержаться подольше. Вот тутнедавно одного похоронили. Смазывал нитку в кале и пропускал ее черезпослеоперационный шов, чтоб тот, понимаешь, подольше не заживал. Естественно,заработал заражение, и как следствие летальный исход. Эхе-хе, чего только не делают.Бывало, кстати, и угрожали нашему брату, и мне в том числе. И не только насловах. Заточку приставляли, битым стеклом перед глазами водили, на груди досих пор шрам от скальпеля – постарался один придурок, которого я до тогопрооперировал. Мол, это тебе задаток, лепила, не оставишь на два месяца накойке – всего на куски порежу. А вы поди наслушались в бараках красивых сказокпро блатные законы, вроде того, что поднимать руку на «красный крест» – дляблатного западло.

– Я много чего наслушался, – сказал Спартак. – Новерить всему подряд давно уже отвык. Еще до того, как загремел в бараки.

Рожков залпом допил свой вконец остывший чай. По-крестьянскиутер губы ладонью. «Эх, – подумал Спартак, – наивный ты человек.Именно что автоматами и загоняли...»

– Ну ладно бы у вас имелся расчет: простудиться, лечь вбольничку, подхарчиться. Но вы ж умный человек и не могли не понимать, чтоточно тут ничего не рассчитаешь, что запросто можно сыграть в деревянный ящик.Тогда что вами двигало? «Безумству храбрых поем мы песню»? Так, кажется,выразился буревестник революции. Ну, выразиться так Горькому было нетрудно.Ему, наконец, и платили за то, чтобы он правильным образом выражался. А я вот,хоть и не имею чести быть пролетарским поэтом, скажу вам другое – жертвовать собойпротивоестественно для человека как биологического существа, каким человек посути своей и является. Инстинкт самосохранения – он, знаете ли, посильнеевсех прочих будет. Иначе род людской и вымереть мог запросто.

– А как же Гастелло?

– Каждый отдельный случай, если скрупулезно докапываться досути, имеет свою подоплеку. Были штрафники, которым приставляли дуло к затылку,не пойдешь – расстреляют на месте, и куда тут денешься! Или когда самолетпадает, охваченный огнем, может, еще есть возможность выпрыгнуть с парашютом,но ты сам прошит пулеметной очередью, шансов выжить никаких. Уж лучше разомпокончить со всем, прихватив с собой на тот свет побольше врагов. А есть ещетакие, между прочим, которые неистово верят в загробную жизнь, и эта вераподавляет инстинкт.

– Когда рота без какого бы то ни было принуждения подшквальным огнем поднимается в атаку и прет на пули, а каждый боец понимает, чтошансов почти нет, – это как вписывается в вашу теорию?

– «Почти никаких шансов» означает, что они все-таки есть.Пусть и мизерные. И каждый все-таки надеется, что чаша сия его минует.

– Ладно, – Спартаку было что возразить, но на споры егосегодня не тянуло. – Так что вы там про меня надумали? Зачем же,по-вашему, я полез на баржу, если не хотел загреметь на отдых в больничку?

– Как я уже сказал, самопожертвование противоестественно.Однако, как во всем и всегда, имеется некий предел, граница. Если человекпереступает за нее, могучий инстинкт самосохранения слабеет...

– То есть, по-вашему, я переступил эту некую условную черту?

– Или вплотную к ней приблизились. Отчего да почему, чтоименно в вас надломилось, вам виднее...

Вот уже третий день длились их разговоры.

Странное у них с дохтуром складывалось общение, есливдуматься. Обычно у людей бывает так: начинают на «вы» и переходят, зачастуюнезаметно и не сговариваясь, на «ты». Тут же все было строго наоборот: сперва«тыкали», потом перешли на «вы». Да и разговаривали они каким-то уж слишкомправильным языком, неосознанно избегая лагерных словечек. Спартак понимал этотак: обоюдное и неосознанное стремление отгородиться от барачной жизни. Она,эта жизнь, никуда не денется, в нее еще успеешь вернуться. А так хоть создатьвидимость иного.

И еще Спартака не отпускало ощущение, что Рожков чего-тонедоговаривает. Или что-то хочет сказать, но сдерживает себя. Собственно, этостранное ощущение возникло с самого первого их разговора, затянувшегося наполночи. В общем-то, дело обычное – встретились земляки. Поговорить, кто гдежил, куда ходил, что сделала с городом война, может быть, обнаружатся общиезнакомые. Вдобавок оба не чужды некоторой образованности, как говорится,социально близкие. К тому же оба хоть и разного возраста, но много ужеповидавшие. В общем, не было ничего удивительного в том, что первый разговорзатянулся надолго.

Однако уже в первый вечер за обыкновенным разговором Спартакс некоего момента стал чутьем угадывать какую-то недоговоренность. Словнодоктор что-то хочет сказать, но не решается, а ходит вокруг да около. И вовремя других бесед это ощущение у Спартака не пропало, а скорее наоборот –усилилось. Что там было у доктора на уме, Спартак сказать бы не решился. Всякоеможет быть... А может, и чудится на пустом месте. Но раз появившееся ощущениене пропадало. Отчасти поэтому Спартак жалел, что слишком много вчера рассказалпро себя такого, о чем обычно предпочитал молчать...

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула уборщица Петровна.

– Товарищ Рожков, больного Котляревского сама начальницазовет к себе в кабинет.

Взгляд доктора прямо засветился торжеством, мол, «ну, что яговорил!»

Говорить-то он говорил, однако Спартак надеялся, чтопронесет. Не пронесло.

Портить отношения с начальницей себе дороже, придется идти.И как-то выпутываться...

Спартак вошел в кабинет начальницы, уже решив, как станетдержаться. Так, как от него и ждут, – уверенно, чуть нагло. А «выброситьсяс парашютом» в подходящий момент не составит большого труда. Он, в концеконцов, нездоров, и потому не будет ничего странного, если после очереднойрюмки он ощутит страшную слабость во всем теле, у него закружится голова, иничего другого не останется, как транспортировать его обратно на больничнуюкойку. А в том, что засидка не обойдется без алкоголя, Спартак не сомневался.

Первое, что встретило Спартака за порогом, – аромат жаренойкартошки. Такой простой, однако давно позабытый запах. «Вот так, – подумалон, – за деликатес можно и продаться».