– Хорошо, но позволь мне закончить ужин, –взмолилась Мэри-Джейн. – Не ходи туда без меня. Если хочешь знать моемнение, я сомневаюсь, имеем ли мы право вообще входить в ту комнату.

– Роуан бы не возражала, а Майкл мог бы не разрешить.Но ты знаешь, – сказала Мона, имитируя манеру Мэри-Джейн, – это неимеет значения.

Мэри-Джейн едва не свалилась со стула от смеха.

– Ты кошмарный ребенок, – сказала она. –Пошли, цыплят все равно вкуснее есть холодными.

«И мясо из моря было белое, мясо креветок, и рыбы, и устриц,и моллюсков, чисто белое. Яйца чаек были красивы, потому что были белымиснаружи, и когда вы разбивали яйцо, один золотой глаз смотрел на вас, плавая впрозрачнейшей жидкости».

– Мона?

Она стояла в дверях кладовой дворецкого. Она закрыла глаза.Она чувствовала, как Мэри-Джейн сжала ее руку.

– Нет, – вздохнув, сказала она, – это снованакатило. – Рука двинулась к животу. Мона приложила пальцы к округлившейсявыпуклости, ощущая слабые движения внутри.

«Прекрасная Морриган. Волосы рыжие, как у меня». «Твои волосытакие же рыжие, как у меня, мама?» «Ты меня видишь?» «Я вижу тебя в глазахМэри-Джейн».

– Эй, Мона, я собираюсь подставить тебе стул!

– Нет-нет, не надо. Со мной все в порядке. – Онаоткрыла глаза. Восхитительный прилив энергии пронзил ее. Она распростерла рукии побежала через кладовую и столовую, вниз, по длинному коридору, а затем вверхпо лестнице.

– Пойдем… Давай пойдем! – кричала она.

Так хорошо – бежать. Это ощущение, которое утрачиваешь вдетстве, и она даже не представляла себе, как прекрасно – просто бежать, бежатьи бежать вниз по Сент-Чарльз-авеню, так быстро, насколько хватало духу, свытянутыми руками, прыгая по две ступеньки кряду. Бежать вокруг квартала лишьдля того, чтобы убедиться, что можешь делать это, не останавливаясь, не задыхаясь,не опасаясь головокружения.

Мэри-Джейн мчалась следом.

Дверь в спальню была закрыта. Добрый старый Райен. Возможно,он даже запер ее на ключ.

Но нет. Мона открыла дверь. В спальне было темно. Она нашлавыключатель, и висевшая под потолком люстра залила ярким светом аккуратнозастеленную кровать, туалетный столик и кипу коричневых картонных коробок.

– Чем здесь так пахнет, не знаешь? – спросилаМэри-Джейн.

– Конечно знаю. Это запах Лэшера.

– Ты в этом уверена?

– Да, – кивнула Мона. – На что, тебе кажется,похож этот запах?

– Хм-м-м, он вполне приятный. Похож на тот, которыйвызывает у тебя желание полакомиться ирисками, или корицей, или шоколадом, иличем-нибудь в таком роде. Ух. С чего начнем? А знаешь что?

– Что? – спросила Мона, кружась над стопкойкоробок.

– Люди умирали в этой комнате.

– Без шуток, Мэри-Джейн, каждый может сказать тебетакое.

– Кого ты имеешь в виду? Мэри-Бет Мэйфейр и Дейрдре ивсех прочих? Я слышала все это, когда Роуан болела здесь, а Беатрис звонила,чтобы мы с бабушкой приехали в Новый Орлеан. Бабушка сама рассказала мне. Нокто-то еще умер здесь – кто-то такой, у кого был такой же запах. Ты ощущаешьэтот запах? Или ты чувствуешь три запаха? Один – такой же, как у него. Другой –запах кого-то другого. А третий – запах самой смерти.

Мона стояла очень тихо, пытаясь уловить различие, но для неевсе ароматы смешивались. С острой, почти утонченной болью она подумала о том,что Майкл описывал ей ту маленькую худенькую девочку, которая не была нидевочкой, ни человеком, – Эмалет. Пуля взорвалась у нее в ушах. Моназакрыла уши руками.

– Что случилось, Мона Мэйфейр?

– Боже правый, где это произошло? – спросила Мона,все еще крепко зажимая уши и зажмурив глаза.

Наконец она открыла их и взглянула прямо в сияющие голубыеглаза Мэри-Джейн, стоявшей возле лампы, в тени.

Мэри-Джейн огляделась вокруг, повернув голову чуть влево,внимательно обводя взглядом комнату, а затем прошла вдоль кровати. Голова ееказалась очень круглой и маленькой. Мягкие волосы были гладко расчесаны. Онадошла до края кровати и остановилась, а когда заговорила, голос был оченьнизким:

– Прямо здесь. Кто-то умер прямо здесь. Кто-то с такимже запахом, как у него. Но не он.

В ушах у Моны раздался крик, такой громкий и яростный, что показалсяей в десять раз ужаснее воображаемого ружейного выстрела. Она схватилась заживот.

«Прекрати это, Морриган, сейчас же прекрати. Я обещаю тебе…»

– Боже мой, Мона, тебя тошнит?

– Нет, ничего подобного!

Мону трясло. Она начала напевать песенку, даже не задаваясьвопросом, что именно поет, – просто очень приятный мотив, который,возможно, придумала сама.

Она обернулась и взглянула на кипу непреодолимо влекущих ксебе коробок.

– Он есть и на коробках тоже, – сказалаМона. – Ты чувствуешь, какой он здесь сильный? Это от него. Ты знаешь, яникогда не слышала ни от одного члена семьи признания, что они ощущают этотзапах.

– Как же так? Он здесь повсюду! – воскликнулаМэри-Джейн. Она стояла рядом с Моной, вызывающе высокая, с резко выступающимиостриями грудей. – Он более всего чувствуется над этими коробками – тысовершенно права. Но взгляни, все коробки перевязаны тесьмой.

– Да, и помечены черным фломастером Райена. А на этойдостаточно разборчиво написано: «Записи, анонимные». – Она слегкарассмеялась. Головокружения как не бывало. – Бедный Райен. «Записи,анонимные». Звучит как группа психологической поддержки для книг, которые незнают своих авторов.

Мэри-Джейн рассмеялась.

Мона довольно захихикала. Она обошла коробки и опустилась наколени, стараясь не потревожить ребенка. Он все еще плакал и вертелся каксумасшедший. «Это ведь из-за запаха, правда? Как и из-за всей этой глупойболтовни, воображения, фантазий». Она принялась напевать малышке – сначалатихо, а затем в полный голос, но по-прежнему нежно:

– Принеси цветы самые красивые, принеси цветы самыередкие. Из сада, из лесной чащи, с холмов и долин. – Это был самыйвеселый, самый приятный псалом из всех, какие она знала, тот, который еенаучила петь Гиффорд. Майский псалом. – Наши сердца переполняются радостью,наши радостные голоса поют о прекраснейшей розе долины!

– Вау, Мона Мэйфейр, у тебя есть голос!