Мне хочется вцепиться в него и не отпускать.

Пусть бы ОНА сама ушла.

Не хочу ее видеть. Не могу! Лучше умереть.

– Саш… – ною я.

– Ты должна вести себя уверенно, – настаивает он. – Ничего ужасного не произошло. Ни-че-го, – высекает твердо. – Поняла меня?

– Д-да…

– Умница.

Целует мои распухшие и влажные от слез губы. И покидает комнату.

Я заставляю себя встать, пойти в ванную умыться и одеться. Когда выхожу в гостиную, чувствую, что при первом же зрительном контакте с Сашиной мамой лишусь сознания. Но… Этого не происходит. Чертовски сложно, конечно же, выдержать презрение, которым она меня окатывает. Однако я выдерживаю. И, вроде как, вполне невозмутимо.

«Я так люблю твой член…» – звучит у меня в голове мой собственный голос.

Но не потому, что я хочу об этом вспоминать, а потому что, мне кажется, что именно это вспоминает ОНА.

Господи… Нет, я точно умру!

– И что с машиной? – отвлекает маму Саша.

Он-то точно выглядит так, будто ничего из ряда вон не произошло. Пофиг ему, что она там увидела.

– Оказалось, что у меня заряд аккумулятора практически на нуле, – возмущается Людмила Владимировна, словно это реально единственная ее проблема сейчас. Только в отличие от сына, лицо у нее все-таки пылает. Гнев или смущение это – трудно определить. – Костя, видите ли, не думал, что мне нужно будет сегодня в город. Не проследил. Подъезжала к объездной, машина в режим экономии ушла. Отключила мне обогрев салона и стала тормозить скорость. Ничего другого не оставалось, как заехать к тебе.

– Ясно, – роняет Сашка. – В следующий раз предупреждай, пожалуйста, – звучит реально жестко.

Даже мне неловко от этих ноток.

А уж Людмила Владимировна и вовсе одномоментно приходит в ярость. По крайней мере, так показывают ее глаза. В остальном она – сталь. Красная. Закаленная.

– Что значит, предупреждай? Я что, к собственному сыну без предупреждения приехать уже права не имею?

Ох… Вот это голос! Чистый металл.

Мне аж дурно становится. Голова кругом летит.

Сашка же и бровью не ведет.

– А ты считаешь нормальным врываться ко мне с девушкой в спальню? Мне же не пять лет, мам. Должна понимать, чем мы можем заниматься наедине. Хоть бы в гостиной подождала.

За каждой фразой чувствуется это его любимое «блядь». Думаю, не только я это «слышу». Мать его тоже хорошо знает. Получше меня даже.

– Я не думала, что вы тут и днем, и ночью… – цедит она. – Больше нечем, что ли, заняться? Один интерес?

– Да даже если и один, тебя не касается, мам, – остужает ее Саша. – Давай, не начинай. Договаривались же. Не лезь.

Людмила Владимировна поджимает губы и стискивает челюсти так, словно ей все это невыносимо до смерти. Я – так точно поперек горла. Каждый ее взгляд полосует меня, как лезвие.

– Ладно, – выдавливает, наконец. – Буду предупреждать.

Сашка обнимает мать и целует в лоб, как пару минут назад в спальне меня.

Я… Ничего не могу с собой поделать, но вдруг испытываю по отношению к ней неадекватную ревность.

– Выпьешь что-то? – спрашивает Саня мягко, я бы даже сказала, ласково.

– Не мешало бы… Слушай, сыночек, там на первом этаже есть кофейня…

– Тебе нельзя кофе.

– Флэт Уайт без кофеина на соевом молоке, – с улыбкой выписывает свой заказ Людмила Владимировна.

Саша колеблется.

Вижу, что не хочет оставлять нас наедине. Но и отказать матери не может. Поэтому кивает и спускается в кофейню.

И вот тогда начинается армагеддон.

45

Он ведь мое небо…

© Соня Богданова

Едва за Сашей захлопывается дверь, Людмила Владимировна меняется в лице. В крупных потемневших глазах, в поджатых, необычайно твердых для женщины губах, в каждой грубоватой черточке ее, прошу прощения, разъяренной физиономии читается одна сплошная ненависть.

Она прет на меня как танк. А я застываю, будто парализованная.

Даже если бы Людмила Владимировна реально сбила меня с ног и прокатилась вдоль моего тела металлическими гусеницами, я бы не смогла выказать сопротивления.

Благо, на расстоянии примерно полметра она притормаживает. Схватив меня за локоть, сжимает с такой силой, словно намерена поднять и вышвырнуть на улицу через окно. Впивается в мое пылающее лицо въедливым и выжигающим, подобно кислоте, взглядом.

По комплекции мать моего парня многим больше меня. Ростом точно не ниже Сашки. Ведь на нее он как раз и похож. Только вот ни эта схожесть, ни ее силовое преимущество не приводят меня сейчас в восторг.

Я, безусловно, в ужасе.

Еще до того как Людмила Владимировна начинает говорить. А уж потом…

– Богданова София Анатольевна, – высекает сухим жестким тоном. – Я долго терпела. Сказать по правде, ждала, что эти токсичные отношения, в которых ты, пустоголовая нищебродка, травишь моего сына своей социальной безответственностью и половой распущенностью, со временем разваляться сами по себе, – каждое слово, будто безжалостные удары хлыста, наносимые с отличительной хладнокровностью и поражающей жестокостью. Я не могла бы отразить их, даже если бы Людмила Владимировна, предоставив мне такую возможность, вдруг замолчала. Да и она продолжает: – Ты оказалась хитрее, чем я изначально думала. Почувствовав беспрецедентную выгоду, вцепилась в моего сына изо всех своих жалких силенок. Чего ты, безнравственная дрянь, добиваешься? Что тебе надо? Мало денег из него накачала? Так я готова добавить. Сколько тебе, блядская ты вертихвостка, нужно, чтобы оставить моего сына в покое и перестать наконец-то сосать из него материальные и духовные ресурсы? Сколько?! Я хочу, чтобы ты исчезла из этого города. Я готова дать тебе много денег. Очень много. Пять, десять, двадцать тысяч долларов… Тридцать! Говори, сколько тебе нужно, чтобы исчезнуть из Одессы навсегда.

– Как вы смеете? – выпаливаю я, едва ко мне возвращается дар речи. Из-за шока в голове, к сожалению, полный хаос. Я не могу подумать, что было бы правильно. Говорю исключительно на эмоциях, которые бомбят внутри с такой яростью, что ребра трещат. – При чем здесь деньги?! Я люблю вашего сына! Никакие тысячи, никакие оскорбления и никакие угрозы не заставят меня бросить его и уехать!

– Что именно ты в нем любишь я, к своему огромному сожалению, и видела, и слышала, – хмыкает Людмила Владимировна, заставляя меня снова задыхаться от стыда и унижения. – Как только община такую шлюху вырастила