– По крайней мере, рано или поздно это освободит нас от того бедствия, которое готовится в ночных убежищах, – заметил Лоэнмут с сарказмом.

– Возможно, – ответила баронесса Химмель. – Но повода почивать на лаврах это не даёт. Война, которой вы так опасаетесь, будет, судя по всему, нашей самой малой печалью, пока там, снаружи, орудует нечто не делающее никакой разницы между нами и чернильными поганками Федры.

За столом воцарилась тишина. Юлий Кантос всё ещё стоял выпрямившись и через стол в бешенстве взирал на баронессу.

По левую руку от него сидела его супруга Рубина, справа – их дочь Ливия Кантос, знакомая Джеймсу по её визитам в замок Химмелей. В отличие от своей матери она уже не раз выступала в качестве парламентёра Академии в Санктуарии, хотя, пожалуй, ещё ни разу не сидела на собственном месте за столом. Сегодня же только Джеймс стоял в стороне от стола, в пяти шагах позади кресла баронессы с высокой спинкой.

Грегор фон Лоэнмут пришёл в сопровождении своей благоверной Карлотты, неприметной пожилой дамы, которая не могла соперничать с экстравагантными женщинами из рода Кантос. Сам фон Лоэнмут был седой и худощавый, его возраст оценке не поддавался; ему могло быть и шестьдесят, и все восемьдесят. Детей у них не было, Химмели часто злословили по этому поводу. Ни к кому из сидящих за этим столом Джеймс симпатии не испытывал, но если бы ему предложили выбрать человека, к которому он относился с наименьшим отвращением, им бы оказалась Карлотта фон Лоэнмут. До настоящего момента она не произнесла ни полслова, по всему было видно, что она чувствует себя в этом обществе неуютно и, казалось, ждёт не дождётся, когда же заседание наконец подойдёт к концу.

Совершенно иначе обстояло дело с обеими дамами семейства Кантос. Ливия с её огненными локонами не скрывала своей радости, ведь здесь происходило то, чего со времён «Алого зала» ещё не бывало: женщин созвали за стол Совета, и вне зависимости от того, что она думала о самой баронессе и её планах, она, казалось, была ей признательна за такой поворот событий.

Мать Ливии – Рубина Кантос была такая же огненно-рыжая, как и её дочь, но носила короткую стрижку с гладко уложенными волосами. Она негласно считалась правой рукой своего супруга, верной его идеям, пронырливой и преисполненной сверх всякой меры глубоким отвращением к экслибрам.

Баронесса Химмель снова заняла своё место. Джеймс не мог отделаться от впечатления, что она сидела там словно на троне, прямая как свеча, с поднятым подбородком. Её чудовищная сердечная книга лежала перед ней на столе так же, как и книги всех остальных, пусть даже здесь они и не были нужны. Об этом позаботился Codex Custodis.

В Санктуарии библиомантика теряла силу, чтобы ни один из членов Совета не поддался искушению решить проблему как-то иначе, а не с помощью убедительных аргументов. Очевидно, в первые дни существования Санктуария бывали определённые обстоятельства, которые впоследствии и привели к подобным мерам предосторожности. Джеймс не представлял, как действует библиомантическая блокада, но он знал её источник – неприметная серая книга, лежавшая в середине стола, в углублении, на достаточном расстоянии от каждого из сидящих вокруг. То было настоящее сердце Санктуария, мотор его могущества. Codex Custodis нейтрализовывал любую другую библиомантику, за исключением своей собственной, и сохранял защитную стену, ограждавшую святая святых от пустоты, царившей между страницами мира. Основоположники поместили Codex Custodis на этом столе под стекло, словно драгоценный экспонат, и с тех пор никто к нему не прикасался. Даже в глазах баронессы стояло выражение благоговения, пока она рассказывала об этом Джеймсу.

«Вот, значит, каковы главы Адамантовой Академии, – думал он чуть ли не разочарованно, – шесть библиомантов-интриганов со своими никчёмными сердечными книгами. А в центре всего – Codex Custodis, которому они были обязаны тем, что идеи ещё не поглотили это место».

Только они, эти шестеро, и он, седьмой, экслибр, были живым существами в Санктуарии. Всё остальное в этом зале состояло из холодного золотистого янтаря: сверкающий пол, круглый стол, тяжёлые неудобные стулья, даже пепельницы и бокалы. Тяга к роскоши, снедавшая основоположников библиомантики, должно быть, была беспредельной в ту пору, когда они создавали Санктуарий. Даже сотни созвездий, испещривших купол, отливали тёмным медовым оттенком. И когда вездесущий золотой свет отражался в глазах присутствующих, сразу казалось, что и они из янтаря.

Джеймс задавал себе вопрос, что его прежние друзья по роману «Таинственный остров» испытали бы при виде подобного места? Одна половина их, наверное, утратила бы рассудок перед лицом такого великолепия, другая – сразу же бросилась бы перерезать друг другу глотки. Сегодня Джеймс не принадлежал ни к тем ни к другим, будучи всего-навсего только чтецом баронессы, и в настоящий момент его мучил ещё один вопрос: чего она от него ожидала? С тех пор как они пересекли второй порог, он ощущал себя самого чем-то вроде насекомого из янтаря, на которое другие глазели так, словно говорили: «Ты уже мертвец, просто не знаешь этого».

Ему нельзя было находиться здесь, и Кантосы с Лоэнмутами демонстрировали ему своё неодобрение: мол, это неслыханное оскорбление – притащить экслибра в святая святых библиомантики. Но старуха пояснила им с невозмутимым видом, что она из-за своей телесной немощи не может обойтись без его помощи. Он служит ей глазами, поддерживает её при ходьбе и взваливает на себя бремя её сердечной книги. А помимо всего прочего, он пользуется её безграничным доверием.

В ожидании остальных она ещё кое-что поведала Джеймсу: ни один из членов трёх семейств не в состоянии нанести ущерб Codex Custodis. То обстоятельство, что библиоманты не имели права портить книги, особенно относилось к этому фолианту: даже саму мысль о его уничтожении ей-де трудно вынести, а уж осуществление этой мысли – и вовсе. Codex Custodis мог бы вынудить баронессу покончить с собой ещё до того, как она к нему приблизится. Но в отношении экслибров действовали иные правила: для них это такая же книга, как и любая другая, утверждала баронесса. Джеймс не был уверен, все ли секреты исчерпывались этим, но считал существующую версию вполне правдоподобной. Ведь во времена отцов-основателей экслибров ещё не существовало.

Нетрудно было представить себе, почему, собственно, она всё это ему рассказывала. Неужели она всерьёз рассчитывала пробить защитную стену Санктуария? Со всей очевидностью уже за много дней до того идеи, словно рой ос, кружили вокруг святая святых Академии и угрожали ему со всех сторон. Какую же цель тогда преследовала баронесса, желая отдать Санктуарий на растерзание, в то время как представители трёх семейств находились в его недрах? Желала ли она тем самым пригрозить остальным, шантажировать их? Или всё это только блеф? Конечно, Джеймс задавал ей все эти вопросы, а Констанция отвечала, что он должен ей довериться и что у неё и в мыслях нет заставить его уничтожить Codex Custodis. Нет, если дело примет плохой оборот и кому-то другому придётся довершать необходимое, им двоим лучше скрыться.

Пока Джеймс раздумывал над мотивами баронессы, диспут за круглым столом перешёл к следующему раунду.