Старуха в очередной раз настаивала на том, что библиоматический мир можно спасти, лишь предоставив все убежища самим себе, разрушив порталы и сконцентрировавшись на сохранении власти в реальном мире, на возврате к ценностям и обычаям «Алого зала». Надо положить конец самолюбованию и играм и вместо этого обновить библиоматическое влияние на политиков и людей бизнеса, нацеливаясь на тайное мировое господство, как в стародавние времена. Кантосы и фон Лоэнмуты, напротив, полагали, что убежища-де представляют собой наивеличайшее достижение библиомантики, ведь настоящая сила чтения заключается в создании собственных миров. В этом они были, пожалуй, правы, но Джеймса занимало совсем другое: запечатывание убежищ сильно попахивало массовым убийством. Баронесса же хотела отдать убежища на растерзание идеям, а с ними и всех их обитателей, не успевших своевременно убраться в безопасное место через собственные ворота. Кучке библиомантов удалось бы этим путём спастись, но что же будет с десятками тысяч экслибров в гетто? Они все погибнут.

Итак, какую цель преследовала баронесса? Констанция Химмель была стара, и жить ей оставалось недолго, и чем дольше Джеймс об этом размышлял, тем яснее ему становилось: она руководствовалась опаснейшим из всех мотивов – убеждением. Она верила, что поступает правильно не только по отношению к самой себе, но и по отношению ко всем последующим поколениям библиомантов.

Спор за круглым столом накалялся: Кантос уступать не хотел, фон Лоэнмут поддерживал его. Когда же, в конце концов, в бой вступила Ливия Кантос, баронесса подвела решающую черту.

– Как вам будет угодно, – сказала она внезапно.

Ледяное молчание воцарилось в Совете.

Без всякого объяснения старуха попросила Джеймса, чтобы тот её поддержал. Под сверлящими взглядами всех присутствующих он повёл её к янтарной арке – порогу в наружный мир. Арка, наполненная светлым колыханием, стояла посреди зала лишь на некотором отдалении от круглого стола.

– С вашего позволения, – любезно произнесла она, – я через минуту вернусь.

Последние два шага баронесса сделала самостоятельно, и скрылась по ту сторону портала, оставшись там на мгновения, показавшиеся собравшимся за столом бесконечностью. Они уже начали подавать признаки беспокойства, и Джеймс бросал нервные взгляды на лежавшую в углублении стола сердечную книгу, испещрённую зарубками. Несколько мгновений спустя воздух под аркой заколыхался, и баронесса появилась вновь – теперь в сопровождении двух мужчин. Оба, по-видимому, дожидались её за порталом. Старший из них был седовласый, высокого роста. Полы его длинного пальто достигали голенищ. Второй был примерно такого же возраста, как Джеймс. Руки у него были связаны, и двигался он словно в трансе, очевидно находясь под влиянием библиомантических чар.

– Арбогаст! – воскликнул Кантос в изумлении. – Что это значит? Вас на собрание не приглашали!

– Прошу прощения, но вы ошибаетесь, – возразила баронесса.

Джеймс приметил свежее ранение у Арбогаста на левом плече. Рукав пальто был разорван, а полы – в крови.

Старуха любезно улыбнулась присутствующим.

– Это я попросила мистера Арбогаста присоединиться к нам.

Кантос встал со своего места и подошёл к баронессе. Грегор фон Лоэнмут тоже вскочил:

– Да это же просто неслыханно! Смерть вашего сына не даёт вам права…

– Не смерть сына, – перебила она его спокойно, – а ваша осечка, господа.

Ливия Кантос поднялась. Джеймс заметил, что всё тело её напряглось.

– Арбогаст, друг мой, – обратился Юлий Кантос к своему вассалу, – может быть, вы объясните мне, что это…

Баронесса перебила его.

– Пора, – обратилась она к Арбогасту

– Мать! – воскликнула Ливия. – Берегись!

Ножки стула царапнули янтарную мозаику. Фон Лоэнмут выхватил из своего сюртука маленький пистолет и встал на защиту своей жены, но Арбогаст оказался проворнее: в его правой руке возник, словно из ниоткуда, револьвер, тяжёлая увесистая громадина с выгравированным орнаментом. Грегор фон Лоэнмут умер первым. За ним последовал Юлий Кантос. Под широким куполом прогремели ещё три выстрела, и каждая из пуль достигла своей цели.

В прошедшую ночь каллиста обосновалась в парке резиденции, а не за её пределами в долине, и когда Пип мимоходом напоминал об этом Пасьянсу, солдат становился красным, словно бархатные шторы в большой галерее.

Конфедерат выпятил грудь под курткой униформы, усеянной заплатками.

– Не важно, где, но я защищу её, так же, как я…

– Ах, Пасьянс, – сказал Пип, – ну разве тебе под силу защитить всех? Фурию, потом меня, потом Замзу, а теперь ещё и Нассандру.

– Каждого! – выпалил экслибр, преисполнившись рвения. – Жизнь отдам!

Пип подавил тяжкий вздох и опять занялся своими домашними заданиями для урока с мисс Драйкраст. Пасьянс привёл его к ней в полдень. Из-за своей близорукости старушка учительница в восхищении приняла гиганта в униформе за тупицу офицера королевского флота и настаивала на том, чтобы обращаться к нему «господин генерал». Пока она преподавала Пипу математику, английскую литературу, ботанику и историю, Пасьянс разглядывал в соседней комнате старые фотографии на стенах и установил, что в жизни хрупкой мисс Драйкраст действительно имелся «господин генерал». На прощание она подарила Пасьянсу мятное печенье собственной выпечки и попросила его, чтобы он, насколько это позволяло его драгоценное время, а также безопасность Соединённого Королевства, всё время сопровождал маленького Пипа. А она, может быть, как-нибудь при случае проведёт Пасьянса по своему удостоенному различных наград розарию.

После того как Пип закончил делать домашние задания, он выбежал в парк на прогулку – во всяком случае, так он, к изумлению Пасьянса, утверждал – и абсолютно не случайно вместе со следовавшим за ним по пятам телохранителем прошёл мимо того места, где ночью выпустила корни Нассандра. На рассвете каллиста снова приняла облик молодой девушки, и теперь сидела подтянув колени и откинувшись на одну из могильных стел, – по всей видимости, она почувствовала приближение обоих. Благодаря белой коже молодой берёзки она была похожа на статую маленькой девочки.

– О! – сказал Пасьянс. – Как она прекрасна!

– У тебя ещё есть немножко мятного печенья? – уточнил Пип.

– Я оставил себе четыре штуки на десерт, – ответил Пасьянс.

Пип ткнул его локтем:

– Пойди спроси у неё, не хочет ли она печенья.

– Каллисты вообще ничего не едят, а уж печенье и подавно. Чтобы питаться, у них есть только корни.

– Просто ей, вероятно, никто никогда такого не предлагал, – настаивал Пип.

– Думаешь? – недоверчиво спросил Пасьянс.

– Голову дам на отсечение! – заверил мальчик.

На короткий миг на физиономии Пасьянса застыло недоверие.