Григорий потер глаза и оглядел стол. Лица мужчин, сидящих за ним, бодрствующих или спящих, стали немного яснее. Он понимал, что ничего не может сделать со своим зрением, притупленным ночными дебатами, как и у всех остальных. Глянув на окна, Григорий увидел, что они уже вытравлены светом, и следом, будто в подтверждение часа, услышал колокол монастыря Святого Мануила, ближайшего ко дворцу, призывающего монахов на утреннюю молитву.

Он вновь посмотрел на людей. Спящие были в основном пожилыми и засыпали по возрасту – первым уснул кастилец дон Франциско, следом пожилые советники императора – Георгий Сфрандзи, Иоанн Далматский, Лука Нотарас. За ними пришел черед священников, Леонарда и Исидора, потом Минотто, венецианского байло. Последним уснул сам Командир, Джованни Джустиниани Лонго, силы которого поддерживала его страстность, хотя он был не моложе большинства других. Он не выглядел спящим, подперев голову огромной рукой и полуоткрыв один глаз. Но Григорий не раз видел в совместных кампаниях, как Командир дремлет в такой манере, набираясь сил для новой схватки. Он просыпался при первом же призыве, а в следующее мгновение уже держал в руке меч.

Сон был мечтой, соблазном, которому было почти невозможно противостоять. Но Григорий держался по двум причинам: за столом не спали еще двое мужчин. Император и его собственный брат.

За последние недели Константин, возможно, спал меньше, чем любой житель города… потому что это был его город. Именно он вел дебаты, которые бушевали всю ночь, с той минуты как капитан бригантины в полночь предстал перед Советом и поведал свою печальную историю. Именно император со спокойным достоинством поддерживал в людях мысль, что они могут принять разные решения, но сдача Константинополя туркам в их число не входит, просто не может войти. Как его спасти, какие военные, религиозные и снабженческие возможности у них есть, – вот что он готов выслушать. И каким-то образом ему удавалось сдерживаться там, где остальные раз за разом теряли спокойствие и обвиняли собратьев в нехватке истинной веры, истинной храбрости, истинной верности; католики осуждали православных, венецианцы оскорбляли генуэзцев, и почти все презирали греков. В глубине сердца Григорий всегда считал Константина компетентным и не более того. Но он видел, как этот человек растет со своей миссией. Не надуваясь высокомерием. Держась наследия своих предков. Он был поставлен здесь во время кризиса, чтобы сделать все возможное. И он это делал.

Однако Григорию, даже в большей степени, чем императору, не давал уснуть другой бодрствующий человек – ибо как он мог закрыть глаза перед лицом брата? Феон сидел напротив, почти не смотрел на него, ни разу не заговорил. Оба Ласкаря говорили мало. Они не были вождями обороны, но претворяли в жизнь принятые вождями решения. Однако по мере того как ночь двигалась к рассвету, Григорий поймал себя на том, что все чаще и чаще поглядывает на своего близнеца, желая, чтобы тот осмелился посмотреть на него, встретиться с ним взглядом, увидеть вопросы в его глазах и, возможно, даже прочитать в них правду. Усталость и осознание того, что осада близится к кульминации, что все их судьбы будут решены в ближайшие несколько дней, делали Григория безрассудным. Ему хотелось перегнуться через стол, щелкнуть пальцами перед лицом брата, заставить его поднять взгляд и сказать: «Твой сын – мой. Твоя жена все еще любит меня. И я собираюсь вернуть их себе». Всю ночь за столом говорили о близком кризисе, о том, что на горизонте нет спасительного флота, о неудаче Папы и королей собрать помощь, об обороне, растянутой до предела, и врагах, которые не желают остановиться, и с каждым новым словом Григорию становилось все важнее другое: потребовать себе свое. Победить не турок, но собственного брата.

Возможно, он бы так и сделал, в тишине, наступившей за последним, тихим обещанием Константина продолжать, когда все прочие остановятся, если б эту тишину не нарушила открывшаяся дверь. Вошел сановник, с некоторым удивлением посмотрел на спящих людей, подошел к императору, поклонился, что-то прошептал на ухо и вручил свиток. Константин сломал печать, протер глаза, прочитал.

– Ты был прав, Феон Ласкарь, – сказал он. – Даже если лазутчики султана не донесли ему, что христианский мир бросил нас, это сделали наши собственные люди. Но я поражен. С момента, когда причалила бригантина, не прошло и десяти часов. Неужели слухи и вправду распространяются с такой скоростью?

– Это возможно, василевс.

Феон покачал головой.

– Хотя морякам приказали молчать, они всё же люди. Они могли рассказать своим семьям, те пересказали новости соседям, соседи – лавочникам, лавочники рассказали генуэзским торговцам из Галаты, которые их снабжают… и которые с той же готовностью снабжают турок. Даже с большей, поскольку у турок больше золота. – Он вздохнул. – Могу ли я спросить, государь, откуда вам стало известно, что Мехмед уже знает об этом?

Константин поднял свиток.

– Он говорит здесь об этом. Как брат-государь, он опечален моим разочарованием. Но, чтобы порадовать меня, посылает эмиссара-грека, не менее чем своего вассала, некоего Измаила из Синопа, сына принца этой провинции. Этот Исмаил несет новое мирное предложение, которое должно, как кажется султану, согреть мое сердце.

Слабая улыбка тут же перешла в зевок.

– Ну, – продолжил он, – должны ли мы пробудить спящих и послушать, какие же условия нашей капитуляции предлагает сейчас Мехмед?

Григорий подался вперед.

– Господин, – произнес он. – Пусть они спят. А еще лучше разбудить их и отправить в более удобные кровати. Равно как и нам пойти к нашим. Мы знаем, чего хочет Мехмед, как бы щедро он ни разукрашивал свои предложения. Он хочет наш город. И потому давайте отдохнем и освежимся, прежде чем отвечать его эмиссару, а не встретим его немытыми и небритыми, с той яростью, что сопутствует усталости. – Он улыбнулся. – И чем больше это займет времени, тем лучше. Возможно, пока Мехмед будет ждать нашего ответа, его пушки не будут так стараться пробить наши стены. Мы сможем заделать бреши, собрать оружие и дать солдатам отдохнуть.

Феон кивнул.

– Я согласен с… Я согласен, господин. Отдых и все церемонии, которых ожидает эмиссар, дадут нам хоть какую-то отсрочку. И покажут нас непоколебимыми. Возможно, к нам идут другие армии – сербы или венгры Хуньяди. Можно распространить слухи, что они где-то рядом. А что касается эмиссара, – он облизнул губы, – отправьте меня, господин.

Константин улыбнулся.

– Ах, мои верные братья Ласкари… Возможно, мне следует послать вас обоих?

Феон напрягся, но ответил императору Григорий:

– Василевс, мой брат разбирается в тонкостях дипломатии. Он искусен в хитростях и обманах.

Он почувствовал, что Феон наконец-то посмотрел на него, на мгновение встретился с ним взглядом и продолжил:

– Я же – солдат. Я могу пойти туда, куда не сможет он, увидеть то, чего он не увидит. Не тонкости впечатления, которое стараются произвести вожди, но чувства простых солдат. Они слушают рассказы о нас, а мы послушаем рассказы о них. О людях, которые уже семь недель сидят в мокром поле и смотрят, как величайшая из когда-либо собранных армий разбивается о наши стены, погибает десятками и сотнями. – Он снова улыбнулся. – Генуэзские торговцы работают по обе стороны стен, а я, хотя бы частично, тоже генуэзец. Господин, отправьте меня туда, где я смогу принести больше пользы: выяснять, насколько сильно недовольство в армии Мехмеда. Отыскивать, где он слаб, а где силен.