пытался понять охватившие его чувства: воспоминания о Февронье, об их двух свиданиях в бане, ставших для него главным грехом и самым сладостным событием в жизни, сожаление, что всё безвозвратно позади, что он — отец, и где-то растёт его греховное семя, и, как ни скрывал сам от себя, свербила обыкновенная гадкая ревность, которой прежде он и вообще никогда не знавал.

Младший брат тоже вспоминал, но его мысли были более сладостными. Он вспоминал всё происшедшее с ним лишь как лёгкое приятное приключение, не оставившее никаких сожалений.

— Ну и что, как же вы расстались? — не вытерпел, спросил угрюмо Иосиф. — Она не просила что-то передать? Она не бедствует?

— Нет, дела у её мужа процветают, он недавно купил собственную лавку, в доме достаток. Так что возьми назад свои деньги.

Вассиан протянул Иосифу его же тряпицу с завёрнутыми монетами, а вместе с ней подал маленький свёрток. Иосиф развернул его. Там лежал крошечный вязаный башмачок с завязками-кисточками впереди.

— Это первая обувка твоего сына, если хочешь — храни, Февронья просила передать его тебе на память. Она долго ждала тебя, но теперь, кажется, успокоилась.

«Уж не ты ли окончательно утешил её?» — хотел язвительно спросить Иосиф младшего брата, но сдержался. Какое он имел право ревновать и выпытывать чего-то! Он получил то, чего хотел, — весть о ней, он снял с себя последнюю заботу, которая ещё тревожила его за стенами монастыря, теперь его больше ничего уже не связывает с мирской жизнью. А сын? Он ведь чужой. Так и надо запомнить для себя: чужой. Нет его. А башмачок? Он пусть лежит в сундуке.

Иосиф поблагодарил брата, встал и направился к выходу. Начиналась вечерня. Вассиан же был чрезвычайно рад, что старший не стал допытывать о произошедшем с ним дальше, что не пришлось обманывать и увёртываться, а тем паче говорить правду. Если уж не устоял пред таким дьявольским соблазном, как молодая страстная женщина, сам Иосиф, столь строгий и суровый к себе его брат, то чего уж спрашивать с него, с младшего?! Он тоже не устоял. Сначала — от желания помыться в горячей баньке, раз уж она истоплена и рядом. Затем, под воздействием медовухи и податливого женского тела, пропала пропадом и его невинность. Он не заставил Февронью долго себя уговаривать, забрал вещички в монастыре и совершил паломничество в спаленку Февроньи, где провёл безвылазно целую неделю, до самого прибытия её мужа. И там оба они день и ночь, почти беспрерывно навёрстывали всё упущенное ими в греховной плотской жизни. Уходил он от Февроньи рано утром, перед рассветом, измученный и опустошённый, без всяких эмоций и желаний. Да и она его особо не удерживала, будто отпускала должника, получив с него всё сполна. Он ещё неделю приходил в себя, до самой Москвы. Там помолился как следует и постарался забыть свой грех, радуясь, что может вновь вернуться к иноческой жизни, где нет ни женщин, ни ответственности перед ними.

Обитель вновь погрузилась в свою монотонную, строго регламентированную, упорядоченную жизнь. Жизнь, в которой не было места женщинам и детям.

Глава XIII

РАНЕНЫЙ ГОРОД

Жизнь любого государства, как и человека, не бывает монотонной, она состоит из взлётов и падений, из периодов расцвета и угасания, а если уж совсем просто — из тёмных и светлых полос. Причём Провидение позаботилось о том, чтобы каждой личности или обществу в их судьбе выпало краски, то есть радости и страданий, примерно поровну. Впрочем, жизнь их может оказаться и монотонной, без больших бед, но тогда уж и без особых радостей. По сути, серой. Господь, однако, не предназначил Русь с самого её зарождения для жизни бесцветной, оттого она со всем её народцем на протяжении своей истории многократно то с восторгом и уханьем летела вверх, к своему расцвету, то с унынием и оханьем вниз, к страданию и разорению.

Весёлые торжества в Москве сначала в честь рождения и крестин великокняжеского сына Василия-Гавриила, затем в честь освящения престольного храма Успения Богоматери благополучно завершились, и на великого князя вновь надвинулись неотложные государственные заботы. Один за другим шли к нему собравшиеся в Москву на празднества святители, просили о помощи, о льготах. Вассиан Ростовский сообщил, что скоро завершает у себя в Ростове строительство новой церкви Богородицы, и спрашивал, не согласится ли государь отпустить иконника Дионисия с товарищами расписывать её. Договорились, что, сотворив ещё несколько икон для самого Иоанна, Дионисий отправится на работу в Ростов Великий.

Ещё одну неприятность доставил братец Борис, он переманил под свою юрисдикцию новый монастырь, основанный Иосифом Волоцким, учеником преподобного Пафнутия Боровского. Иоанн хотел, чтобы эта обитель была под его рукой, и решил дело это так не оставлять, но разборку отложил до лучших времён. Подтвердил своё обещание игумену Спасо-Евфимьего монастыря в Суздале — пожаловал его правом перезывать и селить людей в малонаселённой монастырской слободе под Нерлью. А чтобы народ охотно заселял эти места, освободил его от дани и пошлин на десять лет. Это был обычный приём, помогавший обживать самые дальние уголки на подвластных великому князю землях.

Паисию Ярославову, по его просьбе, дал грамоту, в которой запрещал рубить Троицкий монастырский лес и назначил для его охраны своего пристава Петра Максимовича, положив ему жалованье из великокняжеской казны.

Готовился к своему сорокалетию — приказал заложить каменный храм в честь ангела-хранителя Иоанна Златоуста и внимательно следил за ходом его строительства, регулярно встречался с настоятелем, выделял необходимые средства и материалы — дело двигалось споро.

Гордый своими успехами в делах новгородских, да и во всех прочих, Иоанн подписал очередную грамоту в Литву титулом, который давно уже употреблял в собственном государстве: «великий князь всея Русии». Как и следовало ожидать, эта приписка «всея» вызвала активный протест великого князя Литовского и короля Польского Казимира, ибо немалая часть русских земель от Смоленска и Киева на востоке и далее на запад находилась под его владычеством, что позволяло ему также считать себя великим князем Руси.

Узнав о притязаниях Иоанна, Казимир ввёл в действие давно подготовленный указ, запрещающий строить новые и ремонтировать старые православные храмы на всей подчинённой ему территории Руси. Мало того, приказал всё делопроизводство на этих землях вести лишь по-литовски, вынуждая народ отказываться от родного языка, забыть, что он — русский. Это не могло не разозлить Иоанна. Но больше всего встревожило его сообщение, что будто бы Казимир вновь ведёт