– Это змея, она свернулась кольцом. Вон там, видишь? На дороге, – указал он.

– Не шевелится. Думаю, она мертвая.

– Мертвая? Как бы не так. Змея – самое умное и хитрое животное в горах, – сказал дед и ударил тростью по земле.

Змея, ожив, молниеносно скоростью исчезла среди трав на обочине дороги. Мы и опомниться не успели.

– Вряд ли она теперь выползет на дорогу. Темнеет, прохладно… Залезет под камень и затаится.

Дед не слишком меня убедил, и на всякий случай я держался подальше от теней, колыхавшихся рядом, пока через несколько часов не забыл происшествие со змеей и не расслабился.

Мы нашли несколько созвездий: Орион, Кассиопея, Волопас, Большая Медведица, которую дедушка упорно называл Ковшом… А около трех часов утра начался звездопад.

Звезды пролетали быстро, иногда по две, а иногда и по три, их было так много, что не сосчитать. Метеорит появлялся ненадолго, всего на пару секунд, и приходилось быть внимательным: стоит мигнуть – и звезда исчезает. Наверное, как все хорошее в нашей жизни. Как и эти мгновения рядом с лежащим на спине дедом, который когда-то давно усаживал нас обоих себе на колени.

– У меня есть для тебя подарок, сынок. Ты все время смотришь на горы, вот я и подумал, что ты мог бы взять их с собой. – Его хрипловатый старческий шепот отчетливо звучал в окружавшей со всех сторон тишине.

Он протянул мне маленький деревянный предмет. В темноте я его ощупал, но так и не понял, что он собой представляет.

– Спасибо, дедушка. А это что?

– Очертания сьерры со стороны Вильяверде. От ворот Торо до Сан-Тирсо. Я вырезал его из самшитового дерева; он не сломается, даже если ты будешь не слишком бережно с ним обращаться.

Я постарался найти луч, шедший от далеких фонарей ночного Вильяверде, и, лежа на спине, поднял маленькую сьерру на свет, чтобы как следует рассмотреть ее очертания.

Дедушка всю свою жизнь очень неплохо вырезал из дерева. Это было его хобби. Обычно из-под его резца выходили суповые ложки и разделочные вилки, однако эта маленькая безделушка требовала величайшей кропотливости, тем более учитывая его слабое зрение.

– Я проделал в нем дырку. – Он указал пальцем, едва скрывая гордость. – Может, тебе захочется сделать из этой штуковины брелок. Это необязательно, но вдруг…

Я вытащил ключи из кармана штанов, скользнув рукой по пистолету, который носил на боку, и пристегнул к ним мою миниатюрную сьерру. Никто не додумался бы сделать мне на день рождения такой подарок, как бы хорошо меня ни знал, как бы долго со мной ни общался. Никто.

На другое утро дед разбудил меня запахом свежего хлеба, нарезанного и разложенного на решетках дровяной печи. У него оставалось несколько баночек мармелада из черной ежевики, который мы варили прошлой осенью, и мы молча позавтракали, сами не заметив, как умяли целый батон.

– Хочу, чтобы ты кое-что увидел, сынок. Мне кажется, что я смогу тебе помочь.

– В чем именно, дед?

– В работе, в чем же еще.

Я посмотрел ему в глаза, с годами сделавшиеся молочно-серыми, и понял, что он удручен и обеспокоен не меньше моего. Смерть Мартины застала его врасплох. Он переживает за меня и боится, что я стану следующей жертвой.

– Дед, тебе точно не надо волноваться. Мы все занимаемся этим делом, я тоже не сижу сложа руки, и со мной ничего не случится…

– Ладно, идем, – прервал он меня, поднимаясь со стула.

– Куда?

– Наверх. Там есть одна фотография, которую я хочу тебе показать.

Я пошел за ним вверх по лестнице, мало что понимая. Наконец дед подвел меня к столу для пинг-понга.

Из множества изображений и вырезок из газет девяностых он взял одну: на ней изображалась женщина возле большого автомобиля. Это была заметка о светской жизни, в которой говорилось о матери близнецов, Бланке Диас де Антоньяна. Я прочел заметку и удивился. На первый взгляд никакой важной информации она не содержала: вкратце описывала выставку старинных автомобилей, состоявшуюся в Витории в 1985 году.

– Обратил внимание на машину, сынок?

– Да, большая. Ты в старых машинах разбираешься лучше, чем я. Что это за модель?

– «Изотта Фраскини» 1925 года. Я ее знаю, потому что один из военных командиров разъезжал на ней, когда меня в тридцать шестом году отправили в университетский городок. Этот автомобиль – его брат-близнец, и он был в Вильяверде, как и сама эта женщина.

– И что? – Я ничего не понимал.

– Кучу лет тому назад она появилась за рулем этого автомобиля у нас в Вильяверде. Такое не забудешь. Автомобиль не умещался на склоне Фермина, и ей пришлось оставить его рядом с магазином возле дороги. Она спросила твою двоюродную бабушку, а когда та вышла, о чем-то долго с ней говорила. Твоя бабушка ни слова не сказала, когда вся деревня принялась расспрашивать ее об этой знатной сеньоре, но потом всю неделю только и разговоров было, что о машине и о женщине.

– С моей двоюродной бабушкой? Я не знал, что они были знакомы.

– Никто не знал, но, может, тебе стоило бы поговорить с ней.

«Пожалуй», – подумал я.

– А как сейчас поживает моя двоюродная бабушка, а, дед? Сходишь к ней вместе со мной? Насколько я знаю, ты всегда находил общий язык со своей золовкой.

– Обязательно схожу, сынок, – сказал дед, надевая беретку. Он явно обрадовался тому, что может мне помочь. – Посмотрим, в каком состоянии у нее сегодня голова. Она, наверное, в огороде, у нее как раз перцы созрели…

– Думаешь, она что-то вспомнит? Это было давно, – забеспокоился я.

– У нее стариковская память, как и у меня. Не помнит, что ела на завтрак, зато отлично помнит, как в тот день, когда из Витории к нам пожаловал епископ и посетил школу, чтобы познакомиться с детьми, а заодно сфотографировал всю деревню, я отправился в Лагуардию на рынок. Вот это она помнит. А в сорок седьмом году, если мне не изменяет память, твоя двоюродная бабушка проходу мне не давала, чтобы я отвез ее в Виторию на фильм про Хильду[56]. Я про это запомнил, потому что потом во всех барах Витории и Логроньо вошло в моду заказывать хильды[57] по воскресеньям в качестве аперитива после мессы. Говорят, их так назвали, потому что они были крепкие и вкусные, как тот фильм: горький перец, оливка и анчоус. А уж сколько в моей жизни было этих хильд!

Он удалялся, а я удивленно смотрел ему вслед. Это была самая длинная речь, которую дед произнес с начала года. Когда он бывал многословен, это означало, что он чему-то очень рад или чем-то взволнован. Только в этом случае дед произносил больше своих привычных семи слов.