За наступлением позднего времени мы не могли снять шкуры и оставили убитого яка на месте, но для того, чтобы ночью не съели его звери, Сонам снял верхнюю одежду и прикрыл ею труп. Я же отрезал себе на память пушистый хвост его. Прибыв в лагерь, сообщили о добыче. Следующим утром выслали вперед четверых людей снять шкуру или, вернее, добыть мяса. Когда мы дошли до этого места с вьюками, все было уже готово. Но як оказался чрезвычайно старым, потому очень сухим после недавнего периода любовных похождений. Этим объясняется вчерашняя его невнимательность к звукам: вероятно, под старость портятся у этих животных и слух, и зрение. Все же спутники были рады добыче мяса и взяли опять по столько, сколько могли везти.

Далее уже не было снова ни одной удачной охоты. Мы еле-еле двигались вперед. Животные уставали, некоторые яки совершенно захромали. Хромали и лошади, потому что цайдамцы не подковывают их. Многих животных пришлось побросать. Наконец, 3 ноября, достигли местности Хара-нур на юго-западной стороне перевала Нарин-цзуха.

4 ноября дневали и стали обсуждать дальнейший путь. Обстоятельства были в следующем виде. До края населения Цайдама оставалось четыре перехода. Два первых перехода были почти без травы, но с водой, а два последних совершенно безводны и без всякой растительности.

Изнуренные животные еще могли сделать два первых перехода, но об остальном пути нечего было и думать. Животных можно было бы прогнать через эту местность лишь совершенно свободными, и то с большим риском. Поэтому решили оставить здесь часть каравана с яками и отправить вперед к тайчжинарам двух пеших людей для найма верблюдов и высылки их нам навстречу. Снаряжены были два халхасца, которые и отправились в путь сегодня утром.

5 ноября мы оставили яков и вьюки с тремя людьми с тем, чтобы через четыре дня, т. е. 9 ноября, они тронулись в дальнейший путь. 11-го числа на краю песчаной безводной полосы их должны были встретить посланные навстречу. Остальные, в том числе и я, захватив всех лошадей и легкие вьюки, отправились в путь, чтобы поскорее снарядить подводы навстречу. Перевал Нарин-цзуха невысок со стороны Хара-нура, но чрезвычайно крут и высок в противоположную сторону. Ущелье, носящее название Нарин-цзуха (Узкий ров), весьма каменисто. Дорога то круто спускается в овраги, то поднимается. Движение весьма затруднительно.

7 ноября подошли к краю песков. Здесь были последние ключи, которыми изобилует это ущелье в своей верхней части. Тут растут в изобилии кусты деревца балага.

8 ноября встали в полночь и, запасши льду и дров, двинулись в дорогу. Когда настал день, мы очутились среди песчаной долины, окаймленной бесплодными каменистыми горами. Около полудня остановились среди песков и, сварив чай, напились. То там, то здесь были видны кости животных, не вынесших этого пути. Еще утром одна лошадь была брошена нами. В дальнейшем пути пришлось оставить еще двух. Лошади от голода жадно бросались к черневшим кучкам помета своих товарищей, проходивших раньше, и поедали их с большим аппетитом. Под вечер мы с трудом выехали на край травы, где были и первые юрты тайчжинаров.

10 ноября были отправлены подводы, которые 14 ноября и доставили оставленный караван в целости, если не говорить о двух яках, брошенных среди пустыни. Як очень упрям. Когда он устанет, то ложится на пути и ни за что не встает. Если его бить и понуждать вставать, то, поднявшись, он кидается на человека и неуклюжего может поднять на рога. Но, однако, и это вымещение злобы возбуждает в нем лишь минутную энергию, и он снова ложится через десяток шагов. Тогда лучше снять вьюк, если был на нем таковой, и оставить. Удаляющиеся товарищи нисколько не трогают его, и он здесь же находит свою могилу.

Последующие дни прошли в переговорах с Сэнгэ-заланом (или зайсаном – он носил оба титула) и другими, не выполнившими своего условия. Все они хитро принимали вину на себя и сваливали отчасти на тангута-пастуха в Нак-чу, который плохо содержал их лошадей. Они говорили, что их лошади совершенно изнурились, идя свободными, и что многих пришлось бросить на плоскогорье. Этим давали знать, что было только счастье от оставления ими нас, потому что это послужило причиной покупки яков, на коих мы добрались благополучно, чего не было бы, конечно, если бы пошли на их изнуренных лошадях. Все же я хотел пожаловаться на них князю, для чего просил свидания с последним. Он пригласил меня 16 ноября. Сэнгэ доставил двух лошадей для меня и моего спутника-бурята. Мы поехали.

Князь жил недалеко. Стояла группа юрт. Я подумал, что княжеская юрта должна быть первая, которая была и поновее, и больше размерами, но когда мы подъехали к ней и спросили, нам указали на довольно старую юрту, бывшую в последних рядах. Князь не вышел навстречу, а выслал прислугу-женщину. Когда мы вошли в княжескую юрту, он сидел на своем месте, на северной стороне очага, подостлав под себя ковер. Для нас были приготовлены также ковры. В юрте не было ничего замечательного. Она не отличалась ничем от юрт зажиточных простолюдинов. Князь поздоровался с нами, важно сидя, и пригласил нас сесть. Княгиня с грудным ребенком встала при нашем входе и, когда мы сели, приветствовала нас и уже только тогда села.

Сначала мы сидели молча, князь то и дело закуривал трубку, причем княгиня подносила огонь. Затем я изложил ему все дело с его подданными, просил у него защиты моих интересов и показал ему паспорт, выданный российским консулом в Урге, но, к несчастью, князь оказался не знающим монгольской грамоты и с важным видом смотрел на текст, держа его вниз головой. Потом возвратил и сказал, что его подданные сделали действительно нехороший поступок и что он заставит их уплатить полученные от меня деньги, но тут же не преминул сказать, что один из должников укочевал в горы и что его трудно найти. Я предложил ему заплатить из общественных сумм, чтобы затем тот восполнил их.

Он сказал, что в настоящее время нет налицо никаких общественных сумм и что денег нельзя найти ни у кого. Делать было нечего – пришлось оставить на совести князя 10 ланов, а остальные деньги получить так или иначе. Княгиня угостила нас чаем и аракой (так называется вино, перегоняемое из кислого коровьего молока или кумыса), причем все то же подносила и князю. После такого угощения мы, простившись с ними, вернулись в свою палатку.

17 ноября. Теперь уже нечего было думать о движении прямым путем в Ургу. Этому препятствовало, во-первых, отсутствие денег, во-вторых, то, что уже часть багажа была отправлена в Гумбум. Поэтому нужно было отправиться туда, где были у меня знакомые, у коих я мог занять денег. Но людей, которые бы взялись везти до Гумбума, не оказалось; нашлись только возчики до ставки Цзун-цзасака. Они взяли с меня наивысшую плату – по 2 цина в день за каждого верблюда, коих мне нужно было 8 голов. Они выехали с нами 18 ноября и, всячески удлиняя путь, доставили нас в ставку Цзун-цзасака только 8 декабря, вследствие чего пришлось им заплатить по 4 лана за каждого верблюда. Здесь я узнал, что следующий караван пойдет в Донкор и Гумбум лишь месяца через полтора. Раньше никто не решался отправиться ввиду грабежей кукунорских тангутов.