Я показал ему отпечатки Поталы и других монастырей. Он с благоговением прикладывал их к голове и признавал большое сходство их, так как он не раз посетил те места. В последний раз он был там годов пять тому назад, уже охваченный настоящим недугом, и с сожалением говорил, что больше уже не быть ему там. Просил подарить ему снимки, но я отказал в этой просьбе, опасаясь, чтобы не попали в Лхасу, где могли посмотреть враждебно на бурятских лам. Вообще, я не желал распространять снимки среди монголов, которые могли возбудить разные толки. Отказ сделать было очень легко, не возбуждая недовольства князя: я сказал, что снимки мои уники, кои хочу везти на родину: он не знал негативов.

Однажды князь попросил меня поохотиться за хуланами, коих очень много в Цайдаме вообще, а в окрестностях его ставки в особенности. Когда я изъявил согласие, он предоставил мне верховую лошадь и одного провожатого, который был обязан снять шкуру с убитого животного и привезти часть мяса. Первая наша охота была неудачна. Хуланы не подпускали на верный мой выстрел, издали же я делал промахи. Второй раз 4 января я поехал в сопровождении старшего сына князя и, к удаче, очень близко от ставки убил одиночно шатавшегося хулана, подкравшись к нему на водопое из-за кустов тамариска. Выстрел был очень удачен: хулан побежал со всей быстротой, но шагов через триста упал мертвым. Тойн (так зовут духовных из княжичей) был очень обрадован, но снимать шкуру не согласился.

Мы поехали, и князь тотчас снарядил к добыче своего прислужника, в скором времени привезшего шкуру, которую стали бережно сушить, а также две задние ноги. Мяса никто не ел, а сварив, его давали телятам, которые, как говорил князь, быстро поправляются от истощения и никогда не умирают от худобы. Замечательно, когда я зашел дня через три в черную юрту, служившую хлевом для них, и когда им принесли приготовленную хуланину, телята с жадностью бросились на мясо и съели все, даже большими сравнительно кусками.

Чтобы сделать удовольствие князю и его телятам, я на другой день снова поехал на охоту и на этот раз убил уже двух самок. Они оказались все же сухими, должно быть, высохшая зимняя трава (ветошь) и холода сильно истощают и этих вольных животных. Проводник снял шкуру с обеих и положил их задние части на мою и свою лошадь. Когда мы стояли еще у трупов, взглянув вверх, я увидел множество грифов, паривших высоко над нами. Неизвестно, откуда они прилетели, но удивительно, как быстро узнают эти птицы о появлении пищи для них. Когда мы отъехали, они постепенно стали спускаться к остаткам трупов, и видно было, как с соревнованием между собою ели остатки.

Наконец, 19 января, настал давно желанный день нашего выезда из байшина этого цзасака, куда нас доставили еще 16-го числа. Здесь шли сборы каравана в Гумбум. Все участники заготовляли предметы своего вывоза, состоявшие главным образом из шерсти верблюжьей и овечьей, шкур и войлоков. Караван должен был идти под начальством цзанги Дамба, которому князь поручил нас и свои вещи, хотя для ближайшего наблюдения за животными и вещами поехала дочь князя со своим женихом, уже жившим с нею, как при браке. В числе его вещей оказались и три шкуры хуланов, добытых мною.

Караван шел на верблюдах и лошадях и состоял из 20 палаток, в которых помещались около сотни мужчин и женщин, даже с малыми детьми.

26 января прошли, упомянутый в передний наш путь, Дулан-кит и стали подниматься по речке Дулан-гол. На пути встретили озеро Цаган-нур (Белое озеро), из которого взяли лед для ночлега. Остановились же ночевать немного восточнее этого озера.

27 января. Сегодня день монгольского Нового года. Рано утром, еще не навьючивая животных, старшие мужчины взошли на горку, которая находилась около стана, и, зажегши воскурения, сделали земные поклоны на восток (богдохану) и на запад (своему оставшемуся дома князю). Затем они постепенно стали обходить все палатки, держа в руках хадаки, начав с палатки своего старшины хошун-цзанги Дамба. Дамба сидел спокойно. Подходивший прикладывал три сложенных пальца ко лбу своему и делал поклон, после чего брал хадак на обе ладони и, делая новый поклон, произносил протяжно «Амур!» («Будьте здоровы!»). Засим, отведав пищи, уходил. В других палатках не делали первой церемонии, т. е. ограничивались одним поклоном с хадаками. Двинувшись в путь в 8 ч. 15 мин. утра, дошли до так называемого Ганчжур-чулу (Камень Ганчжур).

На довольно широком и ровном месте пади стоит посредине каменная горка. На северо-западной стороне ее большая пещера, в которую можно въехать на лошади и, повернув назад, выехать. У отверстия этой пещеры сделана небольшая ограда из больших каменных плит высотою около сажени. Верхние плиты имеют выступы на краях и служат, таким образом, покрышкой стен. В стене против отверстия пещеры сделаны ворота. При всей устойчивости каменных глыб, короткие стены по обе стороны ворот от времени наклонились в наружную сторону, образовав две щели. Левая от пещеры щель размерами меньше, и она считается нечистою, потому что, по преданию, в ней был задавлен сын какого-то князя. Правая же щель считается грехоочистительной, и тут мне пришлось быть свидетелем, как мужчины и женщины с большим усердием старались пролезть через нее. Они верят, что если человек грешен, то щель суживается и мучит его дольше. Люди же с сильными грехами совершенно не могут пролезть.

Говорят, что самая горка есть вершина, отсеченная Падма-Самбавой и принесенная сюда с горы, находящейся на восток от нее. Действительно, там одна вершина напоминает усеченный конус, что, конечно, дало начало легенде. Затем добавляют про ограду, что здесь остановились в древности монголы, везшие из Тибета 108 томов Ганчжура. Напали тангуты и, умертвив путников, хотели увезти сложенные тома Ганчжура, но тут случилось чудо – все тома оказались обращенными в каменные плиты, коих разбойники не могли поднять и в страхе бежали. С тех пор стоят окаменелые тома Ганчжура безмолвно, определяя степень грехов людских и очищая их.

На берегу Кукунора мой спутник сломал единственный наш термометр, которым я определял температуру ночного холода. 23 января она достигла максимума за весь путь, а именно – 26 °R в местности Далан-туру в Цайдаме. 30 января мой термометр уже окончил службу мне.

1 февраля, в 9 часов утра, когда мы были уже в пути, нам повстречалась масса вооруженных всадников. Мы были в недоумении. Скоро этот отряд взял дорогу влево от нас и стал проходить длинной вереницей саженях в 200 от нашего каравана. В это же время от них отделились 13 всадников и быстроподъехали к нам. Оказалось, что это солдаты, так называемые дабши (по-монгольски – дурбун-сомун), потомки монголов-олётов Гуши-хана, ныне совершенно отангутившиеся, обитающие на запад от Донкора. Они рассказали, что идут войной на тангутский род миньяг, живущий на севере Кукунора. Миньягцы, по их словам, недавно убили двух дабши и ранили одного. На требование удовлетворения они предложили 50 лошадей и 50 кусков тибетского сукна, чего дабши не приняли и теперь шли вооруженной силой для разрешения спора. Идут они двумя партиями по 300 всадников. Далее говорили, что дело редко доходит до вооруженного столкновения, а решается на границе владений при помощи какого-нибудь посредника, который, понятно, получает значительное вознаграждение за свой труд.