2 февраля перевалили через хребет Хире, по восточную сторону Кукунора,

4 февраля вступили на край оседлого китайского населения. Здесь стали встречаться китайские торговцы, которые спрашивали, из какого кто хошуна. Один из них, узнав, что караван состоит преимущественно из подданных Цзун-цзасака, заявил, что он назначен «аньда» этого хошуна, и тотчас на ходу каравана раздал по одной лепешке, в том числе и нам. Аньда – старинное монгольское слово, значит «друг», «помощник», «сподвижник». Затем он сказал, что, как правило, монголы эти должны останавливаться в его доме и никуда на сторону не продавать своих товаров. В Донкоре, действительно, все остановились во дворе фирмы, люди которой встретили нас, как дорогих гостей: угостили чаем, сложили товар в свои склады, дали соломы животным, указали для всех помещения.

Все это делали китайцы, конечно, не без выгоды для себя. Я узнал, что торговцы вносят известный налог или, вернее, взятку сининскому амбаню для приобретения исключительного права торговли с известным хошуном. Заручившись таким правом, они сами следят за приходящими караванами и, зазвав их к себе, берут весь товар, расплачиваясь по своему усмотрению после формального торга. Монголы совершенно в их руках и простодушно делаются жертвой разных ухищрений этих торгашей.

Отсюда в Цайдам вывозят преимущественно цзамбу, крупчатку, вермишель, сухую лапшу, табак, унты, кирпичный (контрабандный) чай и т. п. Серебра китайцы не дают, да оно и не нужно в Цайдаме, где торговля преимущественно меновая. Сами цайдамцы, напротив, привозят сюда все добытое за извоз серебро и обменивают его на вышеуказанные предметы. За единицу счета тут принимают овцу (хони, или хой) и козу (яман), курс коих на серебро очень непостоянен, но две козы составляют одну овцу.

Спеша в Гумбум, я в тот же день выехал из Донкора вместе со своими спутниками и прибыл туда в час пополудни на другой день.

По прибытии в Гумбум я стал искать бурята, привезшего мое прошение сининскому амбаню на тайчжинаров, и, отыскав его, узнал, что наш общий знакомый, перерожденец Чжя-иг, отговорил его от подачи, уверяя, что амбань станет допрашивать его самого и, обнаружив, что он без билета, заключит в тюрьму. Когда я лично отправился к Чжя-иг, он выразил полное сочувствие моему неудачному найму и задержке в пути и предложил мне помочь деньгами для дальнейшей дороги, оправдывая свое задержание прошения теми же доводами. Между прочим, он сообщил, что амбань приедет сюда к празднику 15-го числа первой луны.

Я решил подать жалобу амбаню лично. Этот амбань прибыл 13-го числа, что по нашему счету приходилось на 7 февраля. Его встретили представители монастыря с должным почетом, вышедши на край монастыря в нарядных костюмах с хором музыки. Амбаня сопровождали многочисленная свита и десяток солдат. Когда он приехал в приготовленное для него помещение в казначействе монастыря и, напившись чаю, узнал, что это – здание казначейства, то отказался жить в нем и пожелал поместиться в частном доме, сказав недоумевающим администраторам монастыря китайскую поговорку, что «чиновник не ночует в ямыне», т. е. в присутственном месте. Пришлось поместить его в доме перерожденца Миньяг.

8 февраля я отправился к амбаню с приготовленным прошением, держа наготове и свой билет. Но секретари, встретив меня в приемной, стали расспрашивать о сути дела. Я изложил им. Тогда монгольский секретарь пошел к амбаню с докладом и, вернувшись спустя немного ко мне, сказал, что амбань не принимает прошения, а примет, если будет надежный поручитель из местных влиятельных лам на случай несправедливости моего иска. Я в недоумении отправился к Чжя-иг, рассказал, в чем дело, и просил поручиться. Тот отказался и сообщил, что этот амбань большой взяточник, берет и с правого, и с виноватого. Поэтому он, видя сразу, что с иностранного подданного ничего нельзя взять, хочет притянуть к этому делу своего подчиненного – богатого человека, с которого и будет вымогагь взятки. Пришлось отложить дело до Урги, где я мог вчинить иск через наше консульство.

9 февраля, 15-го числа первой луны, происходила обычная «жертва 15-го числа», о которой упомянуто выше, при описании монастыря Гумбума. В нынешнем году обхождение жертвенных групп было особенно торжественно вследствие присутствия амбаня, приехавшего нарочито для этого осмотра.

10 февраля мы наняли подводы (верблюдов) до Ямыня алашанского вана, по 4 лана за каждого, потому что было очень мало обратных возчиков, каковым обстоятельством не преминули они воспользоваться, чтобы взять почти двойную против обыкновенной плату.

12 февраля мы выехали из Гумбума и, следуя обычным караванным путем, 4 марта прибыли в город алашанского вана. В Цайдаме присоединился к нам халхаский монгол Чойдак (по прозвищу сахалту – «бородатый»). Он был отправлен нашим консулом в Урге навстречу экспедиции П. К. Козлова. Ему была поручена доставка писем П. К. Козлову и его товарищам, для чего он получил денежное пособие и открытый лист на три лошади для взимания бесплатных подвод в пределах Халхи. Он, по-видимому, мало думал о скорейшем исполнении поручения и, вместо того чтобы ехать навстречу через Алашань, поехал в Западную Халху. Окончив там свои частные дела, только в январе сего года явился в Цайдам, где уже экспедиции не было. Он попросил присоединиться к нашей партии, на что я изъявил согласие.

Лишь только мы стали выезжать на край города алашанского вана, как встретился с нами некто Санчжяй-ранчжямба, который познакомился со мною еще в передний путь. Это типичный вид алашанского дельца, питающегося за счет проходящих через город караванов. Он хорошо владеет китайским, тибетским и родным языком, знает несколько выражений и по-русски. Он побывал в разных местах Амдо и Китая, был также, по его словам, и в нашей белокаменной Москве, в чем, впрочем, можно очень сомневаться, так как на мои расспросы о столице не дал ни одного положительного ответа.

Верно только то, что он был в Забайкальской области, а также в Иркутске. Теперь он поселился в своем городе и имеет какую-то незначительную должность при дворе князя. Будучи человеком, можно сказать, мало состоятельным, он имеет недурную обстановку в своей квартире, будучи ламой, содержит какую-то подозрительную красивую женщину, одевается очень чисто и на дню меняет несколько костюмов.

Как только узнает от кого-нибудь о приближении каравана торговцев или богомольцев, сейчас же выезжает навстречу на хорошо убранной лошади. Если попадутся старые знакомые, он приветствует их с радостным лицом и уверяет, что, узнав о приближении своих старых знакомых, выехал навстречу в заботе о хорошем устройстве их в родном городе. Если же люди незнакомые, он и тут не теряется и, расспросив, из каких они мест, говорит, что знает и дружен с такими-то и такими-то лицами из их хошуна. Так как он замечательно помнит всех, то всегда попадается какой-нибудь общий знакомый. Слово за слово он становится человеком как бы давно знакомым и, въезжая в город, спрашивает, есть ли у них знакомые, куда бы они заехали.