на него через стол, а хозяйка все хваталась за виски. Губернаторы и архиереи сурово смотрели со стен на все это домашнее смятение. Никто и не помнил, как кончился этот трагический ужин.

Очутившись в отведенной ему комнате, Пушкин прежде всего приказал своему человеку подать ему свой погребец, заел всю эту дрянь приличным образом и, злой, начал раздеваться. Но простыни были какие-то пегие от подозрительных пятен, от подушек воняло тухлым салом, а как только он с отвращением лег на это логовище, клопы и блохи взялись за него с такой яростью, что можно было думать, что они не ели с самого сотворения мира. Не смыкая глаз, он промучился всю ночь, на рассвете поднялся и с бешеной резью в животе, ругаясь самыми последними словами, покатил дальше…

Степь неоглядная, похожая на океан с омертвевшими валами. В довершение сходства над побуревшей к зиме травой носятся белые, как чайки, ястреба-мышатники. Изредка промелькнет мимо светло-серая отара овец или стайка осторожных дроф, и опять никого и ничего, только эта хватающая за душу безбрежная, синяя на горизонте даль. Тут, на извечных черноземах, шла глухая борьба между отступающей Азией и незаметно, но неудержимо надвигающейся Русью. Тут русская государственность и теперь была еще очень слаба, и потому именно тут и разыгралась та страшная трагедия, исследовать которую ехал теперь Пушкин. Он заставил ямщика – корявый такой мужичонка с бородой клоками – петь песни, и тот, помахивая кнутиком, тянул тенорком унылую, как эта степь, песню:

Не белинька березонька к земле клонится,

Не камыш-трава в чистом поле расшаталася,

Зашатался, загулял удал добрый молодец

В одной тоненькой кармазиновой черкешучке…

И, слушая эту песню, его точно озарило: щуплый мужичонка с клокатой бородой, вот такой, быть может, и был Емельян. Может быть, и в этом сидит и ждет случая новый Емелька. И более всего жутко было то, что пугачевщина есть русская повседневность. А ямщик, распевшись, совсем забыл о чудном барине с когтями, который сидел сзади, и тянул:

У черкешучки рукавчики назад закинуты,

Камчатные его полочки назад загнуты,

За плечами носит ружьецо, знать, турецкое,

В правой руке он присошечек корновенький…

Под песню унылую пошла, потянулась в голове мысль тяжелая, безотрадная…

Потухший, он вкатился в опаленный, пыльный и унылый Оренбург. В закинутом на край света городке началась беготня. В особенности барыни хотели видеть знаменитого поэта, которого они не читали. Девицы ночью лазили на деревья только для того, чтобы через окно посмотреть, как говорит и смеется с приятелями Пушкин. Но он, спеша, не отдал дани провинциальному любопытству и уже с утра поехал в Берды, столицу Пугача. Спутником ему быль В. И. Даль, выступивший в печати под псевдонимом Казака Луганского и навлекший на себя подозрения правительства в неблагонадежности.

Даль родился в Лугани – отсюда и его псевдоним. Отец его был родом датчанин, получивший прекрасное образование в Германии. Он был приглашен в Россию на службу в императорскую библиотеку, но, увидев, что в России большая нужда во врачах, он снова уехал за границу и вернулся оттуда уже медиком.

Дорогой в Берды Пушкин и Даль с увлечением говорили о народе и о его прекрасном языке. В этой области Даль был как дома и сыпал жемчугами, которые он с великой любовью набрал в глубине народного океана.

– Сказка вашей нянюшки о рыбаке и рыбке, которую вы вчера рассказали мне, замечательна, Александр Сергеевич, – говорил он, глядя своими серьезными очками на серую ленту дороги, которая бежала им под колеса, – но еще замечательнее то, что ее знают и все немецкие дети: она и в Германии народная сказка!

– Да что вы говорите!

– Факт. Может быть, любекские купцы в XII веке рассказывали ее за бутылкой своим приятелям, торговым гостям новгородским, и она пошла гулять по Руси, и через семь веков, через вашу Арину Родионовну, дошла до вас. Но точно так же может быть, что сказку эту выдумали новгородцы, рассказали ее немецким гостям, и те со своими товарами повезли ее в Бремен и Любек. Тут ничего не разберешь. Но сказка эта как будто родилась среди народа, который с морем большого знакомства не водил: так, как это делает ваш старик, на море рыбу никто никогда не ловил. Для того чтобы поймать в море рыбку, даже не золотую, а простую, нужно артелью выезжать далеко в море, – ваш старик орудует снастью один на бережку. Вот эта-то черточка и утверждает меня в мысли, что сказка все-таки наша… Но очень уж мне не хочется уступить ее немцам…

Заговорили о местных наречиях. Даль в этой области был как золотая рыбка в море и изумлял Пушкина богатством накопленных материалов.

– То, что московское наречие взяло верх и потому считается всеми самым правильным и самым литературным, – это чистая случайность, – говорил Даль. – Возьми в борьбе областей и княжеств верх Новгород, Псков, Суздаль, нынешний московский язык слыл бы местным наречием и, пожалуй, смешил бы всех своим аканьем… Если бы центр России остался в Киеве, то, конечно, языком государственным было бы теперь малороссийское наречие. Огромное большинство образованных людей у нас и не подозревает, какая масса в народе