молил его заехать к ним хоть на часок, клялся, что по первому его слову он будет беспрекословно увезен обратно.

Пушкин подумал. Он наработал немало. Кутнуть немножко было бы не вредно.

– Хорошо, – сказал он лакею. – Покормите лошадей и едем… А вы с кучером идите в людскую, там вас угостят…

Он вернулся в дом и стал собираться. А когда через два часа карета быстро понеслась занесенной снегом деревней, собаки помчались к дороге, чтобы полаять, а ребятишки, чтобы посмотреть на чудного барина в ящике со стеклянными окнами…

Царево око и здесь бдительно следит за поэтом, как и на всем пути его путешествия. Нижегородский губернатор Бутурлин шлет сергачскому земскому исправнику С. П. Звагцову предписание: «Во время нахождения титулярного советника Пушкина в имении его, состоящем Сергачского уезда в селе Кистиневе, Тимашево тож, иметь секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением его, донося мне тотчас, есть ли что-либо будет вами замечено противное, равно и о выезде его и куда, также мне донести».

Царский капкан «отеческой опеки» крепко держал поэта в своих объятиях…

Пушкин продолжал усердно работать. Портфель наполнялся новыми твореньями поэта. Но иногда на него находила хандра, становилось невмоготу: он думает о доме, о жене… Чувство ревности начинало смущать его спокойствие, и тогда он садился и писал ей письма:

«Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничалась. Не кокетничай с царем. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе п…; есть чему радоваться!.. Теперь, мой ангел, целую тебя, как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай… Да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut, всё, что vulgar… Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя. Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду: ус да борода – молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался и уже написал пропасть. В три часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти часов – читаю. Вот тебе мой день, и всё на одно лицо…

Друг мой женка, повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, – для чего? – Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности…»

Покончив с делами творческими и заменив потерявшего доверие управляющего Михайла Иваныча на И. М. Пеньковского, Пушкин 9 ноября покидает Болдино. Через четыре дня он уже в Москве, где поселяется у Нащокина. Пробыв здесь несколько дней, поэт уезжает в Петербург…

Бал у Карамзиных был в полном разгаре. Танцевали мазурку. Князь П. А. Вяземский танцевал с Натальей Николаевной и весьма любезничал с ней: жена друга производила на него неотразимое впечатление.

И вдруг величественная и даже в увядании своем прекрасная Екатерина Андреевна умело, с улыбкой, лавируя в блестящих водоворотах бала, поймала пленительную Натали.

– Ваш человек пришел, – сказала она едва слышно среди возбуждающего грохота музыки. – Вас просят скорее возвратиться домой по неотложному делу.

– Но… я танцую с князем мазурку, – улыбнулась Натали своей улыбкой, силу которой она знала.

– Тогда я скажу, что вы скоро приедете.

– Merci… Князь, нам… – протянула она руку князю.

И князь со своим серьезным выражением понесся с красавицей среди пестрых, веселых пар.

– А вы слышали: у Безобразовых снова началась невероятная кутерьма, – сказал князь.

– Опять ревность?! – обмахиваясь веером и смеясь, воскликнула она.

– Да. Говорят, он избил ее… Она бросилась к ногам государыни и просила о разводе. Он уже арестован. И при дворе думают, что постоянные скандалы эти, пожалуй, заставят его уйти из флигель-адъютантов… Смотрите: моя сестра опять что-то сигнализирует вам.

– Pardon… Одну минутку…

– Ваш человек вернулся и говорит, что ваше присутствие дома решительно необходимо, – сказала Екатерина Андреевна.

Натали встревожилась: но, боже мой, в чем там дело? И, даря улыбки направо и налево, она в сопровождении огорченного князя направилась в вестибюль. Он нежно укутал ее и, как молоденький корнет, хотел непременно посадить и в карету, но она воспротивилась:

– Нет, нет, не выходите! Такой промозглый холод… Вы простудитесь… Я не позволю…

Лакей распахнул двери, Натали, недовольная и встревоженная, только что поднялась в темную, пахнущую ее духами карету, как вдруг две сильные руки крепко обняли ее.

– Ай!

Но веселый хохот мужа сразу рассеял все ее тревоги.

– Но какой же ты сумасшедший! Я бог знает что думала… И, держась за руки и целуясь, они понеслись к дому. Вперебой они сообщали друг другу последние новости. Пушкин рассказывал ей о Яропольце, о том, как Нащокин, убежав тайком от своей цыганки Оли, – последние месяцы она ежедневно закатывала ему бешеные сцены ревности и извелась сама вся и его извела – женился на дочери Нарского, как в Оренбурге, едва только он оттуда уехал, было получено предписание строго следить за ним как находящимся под тайным надзором полиции, как он перед отъездом из Болдина потребовал счетов от Михайлы Иванова и тот счеты все принес, но денег не оказалось: черт их всех со