Начальник Особого отделения Девятой стрелковой дивизии Петр Зотов провел в Феодосии еще одну, вторичную перерегистрацию, и всеми теми, кто имел хоть какое-то отношение к службе у Врангеля, забил тюрьму и спешно огороженную территорию элеватора и зернохранилищ. Каждое утро и после полудня он заставлял арестованных петь. А к вечеру, если выдавалось свободное время, читал им лекции о всемирной революции и о торжестве коммунизма на всем земном шаре.

Кольцов и Гольдман неторопливо шли по городу. Кольцов ступал тяжело, у него время от времени кружилась голова. И тогда он останавливался для передышки.

Откуда-то издалека до них донеслось нестройное и безголосое хоровое пение. С трудом можно было разобрать мелодию. Пели «Интернационал».

— Что это за концерт? — спросил Кольцов.

— Зотов, особист Девятой, буржуазию к новой жизни приучает. Дня три назад ничего не получалось. А сейчас, смотри, все равно как соловьи, — пояснил Гольдман.

— Дурость какая-то.

— Дурость дуростью, а санкционирована она нашей подругой Розалией Землячкой.

Оставив Кольцова одного в комнате для допросов, Гольдман вышел.

Кольцов ждал, когда приведут заключенного, и его не покидало любопытство, что за загадочную фразу обронил Гольдман: увидишь — удивишься… Какой сюрприз ожидал его?

Потом он услышал гулкие приближающиеся шаги. С глухим металлическим скрипом открылась дверь и, в сопровождении двух охранников, вошел высокий давно не бритый мужчина, одетый не без некоторого изыска. На нем были хромовые сапоги, галифе с кожаными вставками и, как нечто чужеродное, грубая домотканая рубаха навыпуск. Он медленно ковылял, опираясь на корявую деревянную палку.

Кольцов внимательно посмотрел на него. И сейчас, как и при короткой вспышке света вчера ночью, его лицо показалось ему знакомым. Возможно, они даже встречались. Этот синеватый шрам на губе, эти глаза с монгольским разрезом он уже когда-то видел. Где? И когда?

Арестованный тоже долго и удивленно своими слегка раскосыми глазами всматривался в Кольцова. И затем как-то торопливо отвел глаза. Кольцов понял: он его узнал.

Припадая на ногу, арестованный проковылял к столу, уселся. Глаз больше не поднимал.

Кольцов продолжал внимательно рассматривать арестованного и выдерживал паузу. Он знал этот прием: молчать и ждать, когда арестованный заговорит первым. Нервы у него напряжены. Ему не комфортно долго находиться в неведении. Он ждет разговора. И срывается. Как правило, это означает, что в этом поединке ты выиграл первую схватку.

С бандитом этот прием не сработал, хотя и заговорил он первым. Заговорил напористо, агрессивно:

— Час твоего триумфа, товарищ комиссар! — глухо сказал он.

И голос! До боли знакомый голос! О чём он? О каком триумфе?

Бандит ждал реакции Кольцова на его слова. А Кольцов силился его вспомнить и никак не мог.

Устраиваясь удобнее на табурете, бандит чуть повернулся. И Павел под воротом расстегнутой рубахи увидел край морской тельняшки. И этого было достаточно. В памяти всплыла недавняя поездка из Харькова в Снегиревку, и этот морячок, напористый, нагловатый. Кажется, снабженец… Что-то о нём недавно рассказывал Гольдман. Да, о том, что он устроил в Бериславе или в Каховке какие-то поджоги и сбежал на ту сторону, к Врангелю.

Кольцов даже припомнил его фамилию: Жихарев.

— Давайте, Жихарев, расставим все точки над «и». Я вам — не товарищ.

— Пожалуй, — согласился Жихарев. — Но тогда, быть может, вы позволите мне называть вас коллегой. Мы ведь и в самом деле коллеги. Вы — у нас в тылу, у генерала Ковалевского, я — у вас, в Отделе снабжения фронта. Неужели, не поймем друг друга, как профессионалы?

— Как же мы можем друг друга понять? Кто-то вас хорошо проинформировал: я действительно в прошлом разведчик, но вы-то — бандит, вор-домушник.

— Так сложились обстоятельства. Но я вас понимаю, — сказал Жихарев. — Меня ведь привели на допрос. Спрашивайте. Но лучше не трудитесь. Я ничего не собираюсь говорить. Просто нечего. Прошлое никого не интересует. Давно когда-то попал в плен. Чтобы не расстреляли, завербовался. Никаких поручений не выполнял. Всегда был предан нашим… А сейчас? Да, решил немного обогатиться. Возраст, болезни заставляют побеспокоиться о будущем.

Кольцов рассматривал Жихарева. Понемногу с него сползала бравада и оставался человек, которого крепко потрепали бессонные ночи и рисковые, опасные метания с целью грабежей.

— У нас с вами, Жихарев, разные «наши». И не надо прикидываться мелким мародером, жертвой обстоятельств. С ними советская власть тоже расправляется беспощадно, — жестко сказал Кольцов. — Вы — враг. Когда вы переметнулись к Врангелю, по какой причине, нас это уже мало интересует. Я не буду вас допрашивать. Хочу задать вам один личный вопрос и получить на него честный ответ.

— Личный? Интересно. Спрашивайте. Захочу — отвечу.

— Вы были знакомы с Савелием Яценко?

— С кем?

— С бывшим махновцем. У него еще кличка была: Колдун.

— Припоминаю. Встречался…

— А вопрос такой: по чьей просьбе наняли его, чтобы он переправил меня на ту сторону фронта, к вашим, — последнее слово Кольцов подчеркнул. — У кого к моей персоне проявился такой живой интерес? Не у вас же?

— Не знаю. Забыл…

— Знаете.

— Ну, знаю. А сказать — не скажу. Пообещаете послабление — вспомню.

— Это не в моих силах.

— В ваших. Вы, комиссары, теперь хозяева жизни. А я кто? Всего лишь щепка в этой круговерти. Протянете руку — не забуду.

— Лишние слова, Жихарев. Я бы всю дальнейшую жизнь стыдился, если бы попросил вас помиловать. Я, как и большинство людей, ненавижу бандитов. Извините, не хочу вам ничего обещать.

— Какой я бандит? Много ли в одиночку сделаешь? Сейчас вон целые банды по Крыму носятся. Их бы ловили. А я у Врангеля практически не служил, врагом советской власти не был. В плену, верно, был. Попытались завербовать. Согласился, потому что иначе бы расстреляли. Так что, с какой стороны не поверни, совесть у меня чистая.

Кольцов понял: не прост Жихарев, издалека заходит. Пытается выяснить, что известно Кольцову о его банде? «Всего лишь щепка», «что в одиночку сделаешь?…»

Жихарев ждал, что скажет на это Кольцов. Не дождавшись, продолжил:

— Таких, как я, сейчас тысячи? Что, всех к стенке поставите?

— Это уже не мое дело, — сказал Кольцов. — Разберутся с каждым.

— Не получается у нас разговор, комиссар. Я тебе чистосердечно, как на духу. А ты…

— Я тоже чистосердечно. Может, все же, вспомнишь? Ни тебе вреда, ни мне пользы это твое признание уже не может принести.

Жихарев долго молчал, видимо, прикидывал, сказать или не сказать? И в том, и в другом случае, комиссар прав, ни вреда, ни пользы.