— Вероисповедание?

— Православный.

— Служба у Врангеля? Звание?

— Месяц в Дроздовской пехотной дивизии. Солдат. Потом…

— Достаточно. Служили ли в рядах Красной армии?

— Полтора года. В Пятнадцатой стрелковой дивизии. Красноармеец. Под Мелитополем попал в плен. Может, слыхали, там дроздовцы отсекли…

— Достаточно. Почему не бежали из плена?

— Не было такой возможности.

— Достаточно. Почему не бежали вместе с Врангелем? С какой целью остались в Советской России?

— Вы что? В чем-то меня подозреваете? Да я…

— Понятно, — многозначительно сказал один из «тройки» — Данишевский и обвел взглядом остальных двоих. Те не сказали ни слова, лишь кивнули головами.

После этого Зотов, вероятно, отвечающий за надлежащее оформление приговоров, сделал несколько пометок в лежащей перед ним толстой амбарной книге и передвинул её Добродицкому. И затем книга опять вернулась к Данишевскому.

Данишевский монотонным голосом прочёл:

— Исходя из нами услышанного, вы, Лагода Андрей, Макаров сын, уроженец Голой Пристани Херсонской губернии приговариваетесь к высшей мере революционной справедливости расстрелу. Уведите!

В день перед тройкой проходило сто — сто пятьдесят человек. Иногда, очень редко, приговор звучал иначе: «Отправить на север для революционного перевоспитания», и крайне редко: «Отпустить, как не представляющего угрозы для Советского государства». Но таких были единицы.

Ежедневно на рассвете к оврагу выезжала расстрельная команда. Первое время выезжали недалеко, к Генуэзской крепости и, расстреливая, сбрасывали тела в древние колодцы. Когда же колодцы заполнились, стали вывозить к оврагам.

Андрея Лагоду вывезли на расстрел в степь, к глубокой балке, промытой вешними водами, не одно столетие текущими к морю. По сторонам оврага поставили два пулемёта, и ещё два — в центре. Чтобы они не бросались в глаза, их до поры накрывали либо шинелями, либо лошадиными попонами.

С интервалом в час-полтора к оврагу подъезжали еще одна-две автомашины. Приговоренных с криками и ударами плетей ссаживали на землю:

— Быстрее! Быстрее! Вашу мать!

Приговоренные жались друг к другу, в последней надежде, что это какое-то недоразумение, что это всего лишь акция устрашения, что будет еще один суд и он во всем разберется. Среди ждущих в лагере своей участи часто запускали такой слух: вывозят в степь якобы для расстрела, а на самом деле немного попугают, а потом отпустят.

Андрея Лагоду привезли утром, первую партию вывезли еще раньше, на рассвете. Над белой от изморози степью вставало солнце. И хотя был только декабрь, небо было по-весеннему голубое и обещало хороший день.

Возле Лагоды старался поближе держаться парнишка из юнкеров, его земляк из Алешек. Они не были до лагеря знакомы, и о том, что земляки, узнали только здесь. Его должны были отпустить, он был призван едва ли не в последние дни войны, когда белые уже покидали Северную Таврию. Но на какой-то вопрос он ответил не так, как хотелось «тройке». Почему оказался в плену, он сказал, что был контужен. С армией не покинул Россию по той же причине: отказали ноги, не мог ходить.

Когда раздались пулеметные очереди и люди вокруг них стали оседать и падать, парнишка-землячок с удивлением обернулся к Андрею, хотел что-то сказать, но не успел. Одна или несколько пуль попали в него. Падая, он толкнул Андрея, и они вместе скатились по склону оврага, а затем с какого-то выступа полетели вниз, упали на мягкое. Андрей понял, это тела тех, кого расстреляли раньше, на рассвете.

Затем на них свалились ещё несколько мертвых тел. Парнишка-землячок не подавал признаков жизни. А сверху доносились голоса, что-то там говорили, но Андрей разобрать не мог. Раздались новые выстрелы. Он понял: пристреливают раненых. Придавленный телами убитых, он затаился.

Потом зарокотали и удалились автомобили. Но послышались тяжелые удары, и сверху на них обрушилась земля. Андрей понял: их засыпают. Затем наступила тишина.

Пролежав неподвижно еще несколько часов, он попытался двинуть рукой. Это удалось. Но освободившееся пространство сразу же заполнилось землей. Стало тяжело дышать. Видимо, земля перекрыла какое-то пространство, откуда к нему поступал воздух. Положение было безвыходное: или умереть от удушья, или растолкать тела своих убитых товарищей и получить доступ к воздуху. Он с трудом приподнял и опустил голову. На него вновь посыпалась земля. Он повторял это снова и снова, и вдруг увидел над собой свет, и стало легче дышать. И все же он еще немного неподвижно полежал, прислушиваясь. Но голосов больше не было слышно.

Он лежал, ощущая, как коченеют тела расстрелянных. Ему стало страшно от мысли, что он не сможет выбраться из-под застывших тел, и начал испуганно ворочаться. Земля постепенно стала его отпускать.

Работая руками, ногами и головой, он отвоевал какое-то крохотное пространство. На нем сверху лежал парнишка-землячок, но его окоченевшее тело уже не прогибалось и не сильно давило на него. Он оказался среди мертвых тел, как в коконе.

Стряхнув с лица землю, он открыл глаза и над собой увидел верхний край обрыва, поросший шиповником. На шиповнике ещё сохранились ярко-красные ягоды. Он вспомнил их кисловато-сладкий вкус и ощутил нестерпимую жажду и голод.

Небольшая стайка птиц прилетела лакомиться шиповником. Они весело прыгали с ветки на ветку, переговариваясь на своем птичьем языке. Он понял: наверху никого нет.

И все же он решил не рисковать и дождаться, пока на землю опустятся сумерки.

Было уже совсем темно, когда он выбрался из-под мертвых тел и пошел по оврагу. Но вспомнил, что надо хотя бы немного скрыть свои следы. Он вернулся обратно и, продвигаясь вдоль почти отвесной стены, стал обрушивать глиняную обочину и засыпать глиной свой след. И лишь затем ступил на нетронутую землю оврага.

Ничего не видя в темноте, он едва ли не на ощупь шел по оврагу. Он знал: овраг выведет его к морю. А там, на побережье, ближе к Феодосии, есть заброшенная рыбацкая хата. В ней можно будет пересидеть несколько ночей. Когда-то весной он ночевал в ней с отцом. Тогда там было тепло и весело. С десяток рыбацких фелюг причалили возле нее, следуя за богатым рыбным косяком.

Хату он нашел едва ли не под утро, когда силы уже оставляли его. Окно было занавешено какой-то тряпкой, дверь закрыта, но не заперта. Он осторожно приоткрыл ее, и страх прошел. Внутри хата пахла запустением и прогорклым дымом давно не топленного очага.

Возле плиты лежала небольшая охапка дров, их было столько, чтобы немного обогреть помещение. Сухие дрова загорелись сразу же, отблески огня заплясали по стенам.

На плите стоял казанок, прикрытый крышкой. Андрей заглянул в него. В казанке был лед. Он подержал палец на поверхности льда и затем лизнул его. Это была вода, кем-то заготовленная для незнакомого путника. Ничего съестного ни в комнате, ни в чулане он не нашел.